В будке-кузове, разделенном на маленькие клетки, чтобы арестанты не могли общаться друг с другом, уже сидели узники — это слышно было по их кашлю.

Меня затолкали в мою «келью», захлопнули дверцы, и вскоре «ворон» помчался на бешеной скорости по городу, навевая ужас на прохожих.

Я понадеялся, что сквозь окошко этой чертовой машины хоть увижу свет Божий, улицы города, людей, но в моей «келье», напоминающей живую могилу, не было ни одной щели, никакого просвета, нечем было дышать, и я сидел согнутый в три погибели, не в силах расправить плечи.

А это еще что за наказание!

Какой великий тюремщик изобрел такой вид транспорта для несчастных узников?! Уж сразу бы поставил душегубку, но, должно быть, постеснялся все же заимствовать у коллег из гестапо их известный аппарат…

Не очень долго, однако, довелось мучиться без воздуха, без света. Спустя полчаса сюда, в темницу, проник скрежет тормозов. Заскрипели железные ворота, широко раскрылись, и гостеприимно нас принял двор Лукьяновской тюрьмы.

Облегченно вздохнул, когда выволокли из адской машины и можно было глотнуть свежего воздуха.

Перед глазами открылся лабиринт тюремных корпусов, построек, кирпичных стен, опутанных колючей проволокой, сторожевые вышки, на которых стояли автоматчики. Трудно было вообразить, как втиснулась между городскими улицами и переулками такая громада тюремных корпусов!

Ну, вот и приехали! Начинай все с самого начала. Зачем сюда привезли? Что здесь собираются с нами делать? Не укладывалось в голове.

Странно, ведь «блюстители закона» все время говорили, что меня и моих коллег будут судить открытым судом, прилюдно. Нам докажут нашу виновность и заклеймят позором «изменников Родины». Теперь стало ясно, что никакого суда не предвидится. Ведь судить то нас не за что, да это и ни к чему. Все те, кто затеял эту провокацию, отлично понимали, что, если нас поставят перед открытым, нормальным судом, они опростоволосятся, ибо все от начала до конца шито белыми нитками, не лезет ни в какие ворота. Ни к чему, видно, решили они, эти лишние хлопоты, зачем канителиться, когда существует «особое совещание», которое может учинить расправу над каждым человеком. Эти холодные убийцы, циники ни перед кем не отчитываются за свои чудовищные злодеяния.

Недолго нам давали дышать свежим воздухом. Слишком жирно для узников. Нас тут же затолкали в сырой, пропахший гнилью, полутемный подвал, где на цементном полу сидели и полулежали истощенные, обросшие, грязные человеческие существа.

По сравнению с этим живым адом камера, откуда нас привезли, казалась настоящим раем. Но мы понимали, что дело идет к концу. Нас пригнали, оказывается, на пересылку, и скоро наконец-то узнаем, что уготовано каждому из нас, каков вынесен приговор.

В мрачном помещении все всполошились. Узники вскакивали со своих мест, подходили к нам, внимательно рассматривая, засыпая вопросами — откуда, куда, нет ли закурить, краюхи хлеба.

Кое-как отбивались от чрезмерно любопытных — разные тут были люди, и нельзя было перед каждым открыть душу, отвечать.

Подыскивая местечко поудобнее, мы устраивались, не без интереса присматриваясь к нашим новым соседям.

Жизнь тут шла бойкая. То и дело вызывали узников «с вещами» и «без вещей», на этап и на поселение в камеры. Кого в баню, а кого к прокурору, на свидание…

Часто вталкивали сюда новоприбывших, и в подвале становилось тесней и тяжелей дышать. Тут и там возникали ссоры, крики. Кто-то с кем-то выясняли отношения. Слышалась брань, кто-то вызывал дежурного.

Начиналась веселая жизнь.

Далеко за полночь меня вызвали «с вещами» и отправили в главный тюремный корпус, что означало — не отправят сразу на этап.

По широким металлическим ступеням, отшлифованным до блеска миллионами ног начиная с времен Екатерины, меня привели к сто двадцатой камере, что на третьем этаже. Заспанный, надутый надзиратель посмотрел на меня равнодушным взглядом, покачал головой, мол, чего еще людей сюда гонят? И так повернуться негде и дышать нечем. Но он открыл огромным ключом замок и втолкнул меня в камеру.

Была глубокая ночь, но все узники, услышав лязг замка, проснулись. Люди лежали и сидели на двухъярусных нарах — их было много. Иные сидели просто на полу, прижавшись к стенам. Камера была ярко освещена электрическим светом.

Все взоры были обращены на меня. «Новенький», может, что-нибудь расскажет? Какие «параши» он принес?

Я стоял у порога, думая, куда бы мне податься. Свободных мест не видно, хоть ложись тут же, у дверей.

Меня окружили любопытные, стали спрашивать осторожно, кто, откуда, что там за казематами слыхать?

Кое-как притулился у большого стола, отвечал пятое через десятое. Страшно клонило ко сну, но я понимал, что так скоро люди не отстанут. Не переставали спрашивать, сколько всыпали, «детский срок» или «весь четвертак».

Но я терялся в догадках — не знал, сколько мне дали. Никто ничего мне не говорил о сроке. Просто вызвали и в «черном вороне» отправили сюда, в пересыльную тюрьму, и гадай, что с тобой будет дальше и куда загонят?

До самого рассвета уже никто не спал. Пошли разговоры, воспоминания, шутки, смех. Проснулись сектанты, и каждый на свой лад стал молиться — кто шепотом, кто громко, вслух.

Сперва новые мои соседи не поверили, что мне не говорили, какой срок я получил. Но это было именно так. Некоторые мудрецы, бывалые узники, спорили, гадали, сколько лет мне отвесили:

— Лет пятнадцать дадут… Им не жалко…

— А я думаю, десятку… Детский срок… Наверное, за анекдотик, — вставил старый бородач, сидевший рядом со мной. Видать — добрая душа, сказал для успокоения.

— Чаво там десятку? Зависит от настроения следователя, могут пришпандорить и четвертак, — крикнул кто-то с верхних нар. — Для интеллигенции не пожалеют… Таперича взялись за интеллигенцию. Усач чтой-то на них рассерчал…

— Со мной сидел один профессор, — вмешался другой, лежавший на полу, — за чепуху дали «вышку»…

— Типун тебе на язык, падло! — прервал его полный детина. — Зачем человека пугаешь? Гад ты! Зачем пугаешь?

— Я вот уже третью неделю копчу в этой богадельне, — вмешался молоденький паренек с первым пушком на щеках. — Сколько в этой камере народу прошло, и все-то десятку, самое большое — пятнадцать… Это камера для малолеток. Вот и человеку, наверно, сунут десятку, и будь здоров!

— Скорее всего так, — перебил бородач. — Кому дали «вышку», сюда не приводили. Глянь в окно. Видишь, здоровый корпус. За тем кирпичным забором… Там сидят осужденные к «вышке». Видишь, сколько там вышек с пулеметами… Какая охрана… Вот там они сидят, несчастные…

— Правду батя говорит, — вставил третий. — А вон левее, по соседству. Там держат тех, кто четвертак получил. А тут десятилетники… Правду говорю…

— Не унывай, сосед… Больше десятки не дадут…

Два дня, не переставая, мои сокамерники спорили, гадали, а на третий день меня вызвали «без вещей», пригнали в маленькую каморку, что возле канцелярии. Тучный, брюхатый тюремный чиновник, круглолицый, с большими серыми, выпученными глазами открыл небольшое окошечко и протянул мне бумажку с карандашом:

— Распишись. Вон там, в углу… Распишись, что читал… Только побыстрее… Прочитай. Понял?..

Я пробежал глазами казенную бумагу, где типографским способом было написано — только вставлена моя фамилия и цифра 10, — что «особое совещание» определило мне десять лет строгого лагерного режима. В специальном лагере КГБ…

Я с презрением взглянул на тучного тюремщика и, ничего не сказав, ткнул ему в окошко шпаргалку.

— Чего швыряешься! — гаркнул он. — Я тебе швырну! Распишись там в правом углу…

— Подписывать такую гадость не буду! — резко крикнул я. — Скажи своим начальникам, чтобы сами подписали эту…

— Ну, ну! Осторожней! Не забудь, где ты находишься! — свирепо закричал он. — Вижу, что мало тебе пришпандорили, контрик, мало! Должен сказать спасибо, что сунули тебе десятку… Десятку на параше можно высидеть… Я бы тебе не пожалел двадцать пять, пять и десять, тогда бы заплясал! — Он говорил, задыхаясь от злости. — Глянь-ка на него! Скривился, как середа на пятницу. Подписывай не подписывай, все равно сидеть будешь у нас как миленький! Доложу, как ты государсвенное поведомление принимаешь. Упекут тебя в такую дыру, откеда не ворочаются, гад! С нами пошутишь, когда все в наших руках…