— Ростбиф и жареная картошка? Или мороженая лазанья?

— Ростбиф и жареная картошка! — радостно завизжали дети, и мои старики хихикнули вместе с ними.

— Я тоже так думаю, — заключил Дэвид и удалился на кухню.

— Папочка дразнит, не правда ли? — обратилась моя мама к Тому и Молли — это было бы справедливое замечание к тому, что она только что увидела и услышала, в любой домашней ситуации, кроме нашей. Дэвид не дразнил. Он терпеть не мог визиты моих родителей и ни разу не сделал усилия, чтобы выдавить из себя подобие радости от их появления и шутками разрядить обстановку. Кроме того, Дэвид вообще не шутил с тех пор, как его чувство юмора вместе с болями в спине бесследно исчезло в кончиках пальцев диджея ГудНьюса.

Я извинилась и вышла в кухню, где Дэвид перекладывает все, что мы наготовили за пару часов, в большую супницу «Le Creuset casserole». [22]

— Что ты делаешь? — как можно спокойнее спросила я.

— Я так не могу, — ответил Дэвид.

— Что ты не можешь?

— Не могу сидеть за столом, пока люди на улицах голодают. Люди, лишенные всего на свете. У нас есть одноразовые бумажные тарелки?

— Нет, Дэвид.

— Должны быть. Их же целая уйма осталась после рождественского пикника.

— Я говорю не про тарелки. Мы не можем так поступать.

— Я должен.

— Я… я бы поняла, если бы ты не мог это есть. То есть я бы все равно не поняла, но попыталась бы объяснить это впоследствии. — Мне хотелось отвести Дэвида от края пропасти, к которой он неотвратимо приближался. — В конце концов, ты мог бы отказаться от еды, объяснив, что у тебя такие убеждения.

Не было смысла терзаться накануне обеда. Все мучения ждали нас впереди. Только этого мне не хватало — замешательства моих бедных стариков, которые уж точно ни в чем не виноваты (оба, кстати, тори, консерваторы, но ни один не «вреден» — используя то значение слова, которое вкладывал в него Дэвид). Теперь им придется выслушать лекцию о том, сколь порочно общество, в котором они живут, — ну и, следовательно, порочны они сами. Но сейчас я молила Бога об одном: чтобы мы наконец расселись за столом и пообедали, как нормальные люди, за нормальными столовыми приборами, чтобы мои близкие смогли спокойно поесть — тогда мне уже будет исключительно все равно, что говорит Дэвид, и я буду готова встречать каждую его реплику с радостным воодушевлением и искренним интересом. Я смотрела, как Дэвид сминает жареную картошку в большой супнице — хрустящие золотые корочки, которых мы добились в результате кропотливого кухонного труда, ломались, и все на глазах превращалось в совершенно неаппетитное месиво.

— Я отнесу это на улицу, — сказал Дэвид. — Знаешь, когда я открыл холодильник и все это увидел, мне стало стыдно. Я больше так не могу. Эти бездомные…

— ДА ПЛЕВАТЬ МНЕ НА ТВОИХ БЕЗДОМНЫХ!

Плевать на бездомных? Что это со мной? До чего я докатилась? Разве могли подобные слова сорваться с языка человека, читающего «Гардиан» и голосующего за лейбористов?

— Кейти! Что происходит?

На кухню заглянули мои родители вместе с детьми — все они сгрудились в дверном проеме. Мой отец, все еще до кончиков ногтей директор школы, несмотря на десять лет, проведенных на пенсии, выделялся на фоне остальных багровым лицом.

— Дэвид сошел с ума. Он хочет отнести наш обед на улицу.

— На улицу? Зачем?

— Чтобы раздать бродягам. Алкоголикам. Наркоманам. Тунеядцам. Людям, которые в жизни дня не проработали, чтобы заслужить себе достойное существование.

Мое вульгарное воззвание, произнесенное с расчетом найти поддержку у отца — убежденного консерватора, — не возымею действия. Я, в принципе, ничего и не добивалась. Я только хотела нормально пообедать. Я ХОЧУ МОЕ ЖАРКОЕ. Я ХОЧУ ПООБЕДАТЬ ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ. Я ХОЧУ, ЧТОБЫ МОЕ ЖАРКОЕ БЫЛО ПОДАНО К МОЕМУ СТОЛУ.

— Тебе помочь, папочка? — залебезила Молли, тут же перебегая на сторону противника.

— Конечно, — откликнулся Дэвид.

— Пожалуйста, Дэвид, — сказала я. — Дай нам пообедать по-человечески.

— Именно к этому я и стремлюсь. «По-человечески» — понимаешь, что это значит?

— Почему нельзя устроить им обед в другой раз, отдельно?

— Я хочу, чтобы они поели горячего.

— Мы можем приготовить им обед после. Разморозим лазанью. Поставим ее в микроволновку и сегодня же угостим всех, кого захочешь. Выйдем всей семьей на улицу и будем раздавать желающим горячую лазанью.

Дэвид замялся. Мы подошли примерно к тому моменту, когда в фильме вооруженный, но напуганный преступник наставляет пистолет на безоружную женщину-полицейского, однако уже начиная сомневаться в здравом смысле своего поступка. Подобные сцены неизменно заканчиваются бросанием пистолета и бурным потоком покаянных слез. В нашей версии Дэвид, пожалуй, вытащит лазанью из холодильника и разразится тем же бурным потоком слез. Кто говорит о закате английского триллера? Что может быть волнительнее и душещипательнее?.. Хотя тут скорее мелодрама.

Дэвид размышлял.

— Ведь есть лазанью им будет удобнее?

— Еще бы.

— Ее и резать не придется.

— Само собой, не придется. Можешь раздавать ее черпаком.

— Да, в самом деле. Или даже, знаешь, там есть такая металлическая лопаточка.

— Все, что ты захочешь. Как тебе будет удобнее.

Дэвид посмотрел на баранину и смятую картошку долгим взглядом — похоже, он начал понимать, что натворил.

— Ну ладно, пусть будет так.

Мама, папа и я испустили одновременный вздох, соответствующий вздоху безоружной женщины-полицейского, и сели за стол в полном безмолвии.

Никому из нас вечером есть уже не хотелось — благо есть было уже, собственно, нечего. С утра я собиралась запечь на ужин в микроволновке замороженную лазанью, но от нее, как вы понимаете, ничего не осталось. Она была отвезена в Финсбери-парк и сервирована там на бумажных тарелках пьяницам, которые заняли все скамейки возле ворот на Севен-Систерз-роуд. Дэвид раздавал обед самолично, остальные дожидались в машине. Молли хотела увязаться с ним, но я ее не пустила — если честно, не потому, что боялась выпускать девочку в парк, полный алкоголиков. Просто я боялась, что, увидев ее в образе восьмилетней диккенсовской леди-благотворительницы, раздающей бездомным пропитание, уже не смогу выполнять свои материнские обязанности.

По возвращении домой я извинилась и удалилась с воскресными газетами к себе в комнату — в свою новую спальню. Но читать я уже не могла. В газетах не печатали историй, с которыми я худо-бедно могла себя сопоставить. Теперь все, что мне попадалось на глаза, немедленно проецировалось на Дэвида и прочие вещи, С Которыми Надо Что-то Делать. Овладев этим новым зрением, я обнаружила в газетах факты, способные стать источником потенциальных проблем для моей семьи, банковского счета и холодильника. Это было невыносимо. Статью о группе афганских беженцев, спрятавшихся от полиции в церкви Бетнал-Грин, я просто вырвала и выбросила подальше — она содержала такой материал, что, как я поняла, скоро мы сами начнем голодать.

Пока я разглядывала зияющую дыру в газетной полосе, на меня вдруг навалилась страшная усталость. Мы не можем так жить. Нет, конечно, это неправда, мы можем — можем, как оптимистично сказал кто-то, если захотим! Мы можем жить с меньшим комфортом и достатком, заметьте — пусть с минимальным, но все же комфортом и достатком. Мы не будем голодать, сколько бы лазаньи не отправлялось на улицу из холодильника. Хорошо, пусть будет так. Мы можем. Но я этого не хочу. Я не выбирала себе такую жизнь. Мне такая жизнь не по душе. Просто не по душе — и все. Нет, все же я сама сделала этот выбор — вероятно, в тот самый момент, когда дала согласие быть женой Дэвида, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, на всю жизнь, до скончания века. Теперь костлявая рука бедности протянулась к нам с улицы, и в ней — будущая судьба Дэвида. Теперь этим словам суждено сбыться, потому что он в самом деле болен и его настигнет неотвратимая бедность. Даже нищета, которая, полагаю, не заставит себя ждать.