Мне не хотелось превращать все это в мелодраматический фарс: ведь я прекрасно знаю, что жизнь у меня была такая же, как у всех, и добрые дела в ней перевешивали массу плохих поступков. Но я не собираюсь игнорировать этот протокол преступлений, поверьте, он для меня что-то да значил. Вот, смотрите. Супружеская измена. Изредка происходившая эксплуатация друзей в корыстных целях. Неуважение к родителям, которые в лепешку готовы были разбиться, только бы видеть меня почаще. Смотрите: две из десятка заповедей уже нарушены. Ну допустим, откинем запрет работать в день воскресный — эту заповедь у нас сейчас очень сложно нарушить. Потом еще об идолах: где их возьмешь в двадцать первом веке, да еще в Холлоуэйе? Получается, по шкале я грешила где-то на тридцать три процента, то есть всего на треть. Из восьми заповедей я не соблюдала две, — но для меня и такой процент был слишком высок. Допустим, я остановилась на этой черте: треть заповедей уже нарушена. Помню, в семнадцать лет, ознакомившись с этим списком запретов, я легкомысленно посчитала, что с этим у меня проблем не возникнет. Ну, почти. Нет, конечно, каменных кумиров надо сразу вычеркнуть. Оставить только реально существующие соблазны. Ведь Бог прекрасно знал, выдумывая заповеди, что насчет «неоставления дома в день воскресный» — это все временные меры, не так ли? Насчет же идолов — у меня просто времени не было на их высечение. Это евреи в пустыне могли на досуге заниматься подобными вещами. Так что в отношении идолов счет по нулям: я не была искушена ими. И очень бы удивилась, впав в такое искушение.

Когда я просматривала перечень своих грехов (раз уж я считаю их грехами, то так тому и быть — все это грехи, грехи, никуда не денешься), передо мной явственно вставала привлекательная возможность христианского возрождения. Правда, меня больше манило не само христианство, а позыв самого духовного воскресения. Потому что, положа руку на сердце, кому было бы не охота начать все сначала?

Когда английские футбольные фанаты устроили потасовку на каком-то мировом кубке, я спросила Дэвида, почему в газетах обсуждают одних англичан, а не, скажем, шотландцев. Он объяснил, что в отказе шотландских фанов дурно вести себя на чемпионатах проявилась скрытая форма агрессии: они испытывали к нам настолько лютую ненависть, что, хотя у некоторых шотландцев и чесались руки, они воздержались от драки, чтобы показать, насколько они лучше нас. Так вот, Молли становилась ярко выраженным шотландцем в нашей семье. После того как Том ударил отвратительного Кристофера, она изо всех сил старалась выразить расположение к отвратительной Хоуп. Теперь Хоуп ежедневно заглядывала к нам после школы, вместе со своим отвратительным запахом, которым постепенно пропитывался наш дом. И чем сильнее и невыносимее был запах, тем настойчивей приглашала Молли свою новую подружку прийти на следующий вечер. Видимо, таким образом она хотела вынудить Тома раскаяться в содеянном. Я серьезно задумалась насчет душевного здоровья Молли. Не многие восьмилетние девочки способны были выносить такие тяготы лишь затем, чтобы продемонстрировать брату свое моральное превосходство.

Близился очередной день рождения Молли, и она сама настояла на том, чтобы мы не устраивали никакого застолья. Молли выразила желание провести этот день в тесной компании близких родственников и друзей — с братом и своей новой подружкой. К великому стыду, двое из пяти человек в нашем семействе отнюдь не загорелись этой идеей.

— Ее же никто никогда не приглашал в гости, — попыталась объяснить свою позицию Молли.

До чего же они у меня разные: сын и дочь. И логика у них совершенно разная. Том сделал из этого обстоятельства совершенно другие выводы. Тот, кого никуда не приглашают, автоматически должен быть исключен из списка приглашенных.

— Она же воняет, — сказал Том.

— Да, — с вызовом бросила Молли. — Но ничего не может с этим поделать.

— Может.

— Как?

— Она может принять ванну. И пользоваться дезодорантом. И потом, она же может сдерживаться и не пукать с такой частотой?

Молли согласилась с таким предположением, хотя воинственность в ее тоне при этом не исчезла — скорее наоборот.

Любопытная деталь. Наше обязательство любви к ближним, первостепенный наш долг, невзирая на все личные качества, столкнулось с неприступной твердыней. Причем твердыня эта приняла форму детского метеоризма. Смех здесь неуместен. В особенности принимая во внимание предстоящую поездку в парк развлечений — с Хоуп в одном автомобиле.

— Почему бы не устроить общий прием и заодно пригласить Хоуп?

— Это ее право решать, как устраивать свой день рождения, — заявил Дэвид.

— Само собой. Она может делать все что угодно. Вопрос в том, уверена ли Молли, что она хочет именно этого. Я не хочу потом разглядывать фотографии Молли с ее девятого дня рождения и вспоминать, с кем это она его проводила…

— А что тут такого? Мы уже почти никого не узнаём на наших свадебных снимках.

— Само собой. Кстати, обрати внимание, не по моей вине… — Тут я вовремя остановилась. В самом деле, все началось именно оттуда, с наших свадебных фотографий. Сейчас не лучшее время сетовать о катастрофе, в которую превратился наш брак. — Посмотри, что было причиной того, что мы их не помним.

Торопясь закончить предложение поскорее, я заговорила, как восточноевропейская студентка, прибывшая по обмену.

Однако если вы захотите узнать, что было причиной этого, вы получите самое точное представление о том, почему наш брак разошелся по швам: в течение нескольких лет Дэвид буквально затравил всех наших знакомых своим сарказмом. У нас не осталось друзей, коллег, сородичей, которые пожелали бы ходить к нам в гости.

— Это же мой день рождения. Я могу делать в свой день рождения все, что захочу.

— До него еще две недели. Куда ты торопишься? Почему не подождать с решением, пока оно у тебя не созреет? Что, у твоей Хоуп так расписан график посещений, что ее надо предупреждать заранее? Найдется у нее время сходить к тебе в гости.

— Я не хочу ждать.

И Молли пошла к телефону в коварном веселье. Возможно, мне это просто кажется и Молли в самом деле совершала искренний акт добровольного самопожертвования.

Вот так. Такое, стало быть, резюме: я хочу отпущения грехов (среди которых супружеская измена, неуважение к родителям, грубость к больным — из разряда психических — и ложь перед собственными детьми, ведь они понятия не имеют о том, где живет их мать), а сама в то же время не могу простить тех, кто виноват передо мной. Даже если это всего лишь восьмилетняя девочка, единственное прегрешение которой в несносном запахе. И в том, что вся она какого-то синюшного цвета. И не блещет умом. Ну что тут скажешь? Ладно, дайте подумать, я скоро вернусь.

Я даже не знала, что собиралась сказать, пока слова сами не вырвались у меня, а как только они вырвались, я сразу ощутила, насколько мне стало легче и спокойнее. Вполне вероятно, это была слабость, все произошло в воскресное утро, натощак, хотя я уже пару часов как оставила постель. Наверное, успей я позавтракать, ничего подобного бы не произошло — я бы на это никогда не решилась. Вообще бы ничего не сказала.

— Я в церковь. Кто со мной? Кто-нибудь хочет пойти со мной?

Дэвид и дети посмотрели на меня с некоторым интересом, как будто я сказала нечто из ряда вон выходящее. Такого же эффекта я могла бы достичь, устроив стриптиз или гоняясь за ними с кухонным ножом. Слава богу, в мои обязанности не входит убеждать людей, что поход в церковь — самый лучший и самый здоровый воскресный отдых.

— Я же тебе говорил, — заметил Том.

— Что ты мне говорил. Когда?

— Да еще тогда. Давным-давно. Когда папа стал раздавать наши вещи. Я еще тогда сказал, что все кончится церковью.

Я совершенно про это забыла. Получалось, что Том оказался прав — он предсказал, что в будущем у меня появится подобное желание.