Неудивительно, что спонтанность, естественность поведения, свойственную представителям животного мира, мы чаще замечаем за самоактуализирующимися людьми и реже – за невротиками и не очень здоровыми людьми. Я готов заявить, что сама болезнь – это ничто иное, как утрата животного начала. Четкое отождествление со своей биологией, "животность" парадоксальным образом приближают человека к большей духовности, к большему здоровью, к большему благоразумию, к большей (организмической) рациональности.

Сосредоточенность на изучении животных инстинктов повлекла за собой еще одну, возможно, еще более страшную ошибку. По неким непонятным, загадочным для меня причинам, объяснить которые смогли бы, наверное, только историки, в западной цивилизации утвердилось представление о том, что животное начало – это дурное начало, что наши примитивные импульсы – это эгоистичные, корыстные, враждебные, дурные импульсы.22

Теологи называют это первородным грехом или голосом дьявола. Фрейдисты называют это импульсами Ид, философы, экономисты, педагоги придумывают свои названия. Дарвин был настолько убежден в дурной природе инстинктов, что основным фактором эволюции животного мира счел борьбу, соревнование, и совершенно не заметил проявлений сотрудничества, кооперации, которые, однако, легко сумел разглядеть Кропоткин.

Именно такой взгляд на вещи заставляет нас отождествлять животное начало человека с хищными, злобными животными, такими как волки, тигры, кабаны, стервятники, змеи. Казалось бы, почему нам не приходят на ум более симпатичные звери, например, олени, слоны, собаки, шимпанзе? Очевидно, что вышеупомянутая тенденция самым непосредственным образом связана с тем, что животное начало понимается как плохое, жадное, хищное. Если уж так необходимо было найти подобие человеку в животном мире, то почему бы не выбрать для этого животное, действительно похожее на человека, например, человекообразную обезьяну? Я утверждаю, что обезьяна как таковая, в общем-то, гораздо более милое и приятное животное, чем волк, гиена или червь, к тому же она обладает многими из тех качеств, что мы традиционно относим к добродетелям. С точки зрения сравнительной психологии мы, право же, больше похожи на обезьяну, чем на какого-нибудь гада, а потому я ни за что не соглашусь с тем, что животное начало человека – злобное, хищное, дурное (306).

К вопросу о неизменности или немодифицируемости наследственных черт нужно сказать следующее. Даже если допустить, что существуют такие человеческие черты, которые детерминированы одной лишь наследственностью, только генами, то и они подвержены изменениям и, может быть даже, легче, чем любые другие. Такая болезнь как рак в значительной степени обусловлена наследственными факторами, и все-таки ученые не оставляют попыток искать способы профилактики и лечения этой страшной болезни. То же самое, можно сказать об интеллекте, или IQ. Нет сомнений, что в известной степени интеллект определяется наследственностью, но никто не возьмется оспаривать тот факт, что его можно развить при помощи образовательных и психотерапевтических процедур.

Мы должны допустить возможность большей вариативности в области инстинктов, чем допускают это теоретики-инстинктивисты. Очевидно, что потребность в познании и понимании обнаруживается далеко не у всех людей. У умных людей она выступает как насущная потребность, тогда как у слабоумных она представлена лишь в рудиментарном виде или отсутствует вовсе Так же обстоит дело и с материнским инстинктом. Исследования Леви (263) выявили очень большую вариативность в выраженности материнского инстинкта, настолько большую, что можно заявить, что некоторые женщины вовсе не имеют материнского инстинкта. Специфические таланты или способности, которые, по-видимому, обусловлены генетически, например, музыкальные, математические, художественные способности (411), обнаруживаются у очень немногих людей.

В отличие от животных инстинктов, инстинктоидные импульсы могут исчезнуть, атрофироваться. Так, например, у психопата нет потребности в любви, потребности любить и быть любимым. Утрата этой потребности, как мы теперь знаем, перманентна, невосполнима; психопатия не поддается лечению, во всяком случае, с помощью тех психотерапевтических техник, которыми мы располагаем в настоящее время. Можно привести и другие примеры. Исследование эффектов безработицы, проведенное в одной из австрийских деревень (119), как и ряд других аналогичных этому исследований, показало, что продолжительная безработица оказывает не просто деморализующее, а даже разрушительное воздействие на человека, так как угнетает некоторые из его потребностей. Будучи однажды угнетенными, эти потребности могут угаснуть навсегда, они не пробудятся вновь даже в случае улучшения внешних условий. Аналогичные этим данные получены при наблюдениях за бывшими узниками нацистских концлагерей. Можно вспомнить также наблюдения Бэйтсона и Мид (34), изучавших культуру балинезийцев. Взрослого балинезийца нельзя назвать "любящим" в нашем, западном, понимании этого слова, и он, по всей видимости, вообще не испытывает потребности в любви. Балинезийские младенцы и дети реагируют на недостаток любви бурным, безутешным плачем (этот плач запечатлела кинокамера исследователей), а значит, мы можем предположить, что отсутствие "любовных импульсов" у взрослого балинезийца – это приобретенная черта.

Я уже говорил, что по мере восхождения по филогенетической лестнице мы обнаруживаем, что инстинкты и способность к адаптации, способность гибко реагировать на изменения в окружающей среде начинают выступать как взаимоисключающие явления. Чем более выражена способность к адаптации, тем менее отчетливы инстинкты. Именно эта закономерность стала причиной очень серьезного и даже трагического (с точки зрения исторических последствий) заблуждения – заблуждения, корни которого уходят в древность, а суть сводится к противопоставлению импульсивного начала рациональному. Мало кому приходит в голову мысль, что оба этих начала, обе эти тенденции инстинктивны по своей природе, что они не антагонистичны, но синергичны друг другу, что они устремляют развитие организма в одном и том же направлении.

Я убежден, что наша потребность в познании и понимании может быть столь же конативной, как и наша потребность в любви и принадлежности.

В основе традиционной дихотомии "инстинкт-разум" лежат неверное определение инстинкта и неверное определение разума – определения, при которых одно определяется как противоположное другому. Но если мы переопределим эти понятия в соответствии с тем, что нам известно на сегодняшний день, то мы обнаружим, что они не только не противоположны друг другу, но и не так уж сильно отличаются одно от другого. Здоровый разум и здоровый импульс устремлены к одной и той же цели; у здорового человека они ни в коем случае не противоречат друг другу (но у больного они могут быть противоположны, оппозиционны друг другу). Имеющиеся в нашем распоряжении научные данные указывают на то, что для психического здоровья ребенка необходимо, чтобы он чувствовал себя защищенным, принятым, любимым и уважаемым. Но ведь как раз этого и желает (инстинктивно) ребенок. Именно в этом смысле, чувственно и научно доказуемом, мы заявляем, что инстинктоидные потребности и рациональность, разум синергичны, а не антагонистичны друг другу. Их кажущийся антагонизм не более чем артефакт, и причина тому кроется в том, что предметом нашего изучения служат, как правило, больные люди. Если наша гипотеза подтвердится, то мы сможем, наконец, решить извечную проблему человечества, и вопросы вроде: "Чем должен руководствоваться человек – инстинктом или разумом?" или: "Кто главный в семье – муж или жена?" отпадут сами собой, утратят свою актуальность ввиду очевидной смехотворности.