Облеченный столь высоким доверием дежурный по БЧ, сделал вид, что «все так и надо» и быстро-быстро закрутил руками в обратном направлении.

— Х-ху, — выдохнул командир.

Рано, рано выдыхаете, товарищ командир.

Носовые флаги ползли вверх рывками. Провисающий трос болтался, незатянутый талреп противно скрипел.

— Сейчас упадет, сейчас упадет, — шептал командир, не отрывая ладони от виска.

Дзын-нь! Звяк!

Накаркали вы, товарищ командир. Сырым комом рухнули на палубу разноцветные флаги. И перепутались!

— Не идет! — паниковали сигнальщики. Им, скрытым от людей громадой носовой надстройки, ничего видно не было. — Заело!

— Давай! Тяни! Потом разберемся! — кричали они друг другу. И дергали, дергали, дергали трос.

— Вольно, — сказал командир, дождавшись последних аккордов. — Дежурный по кораблю ко мне.

— А ну глянь, чего там! — один из сигнальщиков как птица взлетел на банкет.

— Твою мать! — послышалось оттуда. И еще много-много иностранных слов.

— Разойдись, — совсем уже убитым голосом скомандовал командир на полубаке.

Нет, сигнальщикам ничего не было. И завтрашний подъем флага прошел без сучка, без задоринки.

Есть люди-легенды. На любом флоте, в любой базе, на любом корабле, в любой боевой части есть люди-легенды. Это те, о которых будут вспоминать и рассказывать еще очень долго, те с которых будут брать пример молодые матросы и те от которых до сих пор вздрагивают во сне командир и старпом.

Если вам когда-нибудь доведется побывать на самом краю света и судьба занесет вас во вторую бригаду, а тем более, на «Кедров», вы обязательно услышите о Быстове. Да, вам обязательно расскажут множество историй; ну, например, о том, как Быстов строил сауну, она еще потом так красиво развалилась, но было поздно, потому, что полученный отпуск Быстов уже отгулял. Или о том, как Быстов в Керчи с женщинами общался — продуктивно, надо полагать — потому как сам Быстов рассказывал... с бо-ольшой выдумкой. Еще могут рассказать о том, как нас троих вохра ловила по всему заводу, в той же Керчи. Да многое могут рассказать. О Быстове.

Говоря словами пролетарского классика: «Молодой матрос, решающий, с кого бы сделать службу свою. Скажу, не задумываясь, — делай ее со старшего матроса Быстова».

Кстати, Ряузов был очень недоволен, когда я перефразировал классика впервые. Но пусть вас это не смущает. Просто уверенный в себе Ряузов в поэзии абсолютно не разбирался. Тогда. Как сейчас не знаю.

А началось все с того, что мечтавший о службе на Флоте Быстов попал в пограничные войска. Пришлось ему утешиться тем, что морчасти. И отправиться... в Анапу... для начала.

В Минводах предстояла пересадка. Поэтому три десятка стриженых наголо призывников расселись в зале ожидания, рассказывая друг другу анекдоты и дожевывая то, что еще оставалось. На дворе стоял октябрь, в родной Чите давным-давно выпал снег и среди теплой кавказской осени наши, одетые в ватники и ушанки, защитники Родины смотрелись несколько сюрреалистично. Так, должно быть, выглядит родной российский бомж в самой середине причесанных пляжей насквозь буржуазной Калифорнии.

Неподалеку разместились узбеки. Судя по стриженым макушкам и огромным хурджунам, счастье защищать родные рубежи выпало и им.

В таких условиях люди сходятся быстро. Уже через несколько минут завязался разговор: «А как у вас? А вы откуда? А вы куда? А мы в Читу».

— В Читу?! А мы как раз из Читы!

— Ну?

— Точно!

Если ты настоящий моряк, то желание весело обмануть ближнего у тебя в крови. И случая ты не упустишь. Быстов был настоящим моряком.

— В Читу, значит, — сказал он задумчиво. И сдвинул ушанку на затылок. — А вы знаете, какие в Чите морозы? Сейчас. Уже.

Узбеки не знали. Откуда жителю знойного юга, знать какие морозы в Чите... сейчас... уже? Поэтому они переглянулись, потом сконцентрировали взгляды на Быстове.

— Морозы? — хором переспросили узбеки.

— Еще какие морозы, — подтвердил Быстов. — Во, видали, в чем одет? — Он демонстративно запахнул ватник и опустил уши на шапке.

Узбеки задумались. Они-то были одеты в халаты и тюбетейки. У них, в Ташкенте, морозов не бывает. Кто ж знал, что в Чите уже давно снег... лежит.

Быстов картинно выждал еще несколько минут, потом предложил:

— Так что давайте одеждой меняться. А то еще позамерзаете... по дороге...

Уж очень хотелось Быстову в тюбетейке походить.

Узбеки насторожились. То, что говорил им Быстов, казалось весьма и весьма... правдоподобным. Но, с другой стороны, просто так менять халат на ватник и тюбетейку на ушанку им не хотелось.

Быстов жаброй чувствовал, как узбеки сомневаются. И то, в чем они сомневаются, уже виделось ему сдвинутым на правое ухо.

— Ну как хотите. — Быстов отвернулся. — Не говорите потом, что холодно.

В отличие от узбеков, читинцам идея Быстова пришлась по вкусу. Всем, наверное, вспомнилось детство, сказки «Тысячи и одной ночи», а жаркое дыхание Средней Азии — минареты, виноградники, пустыни, восточные базары — хмелило, опаляло и само просилось на плечи.

— Да! — загалдели они наперебой. — Морозы! Холода! Снег! Давайте меняться.

И в подтверждение чистоты своих намерений сдергивали с плеч старенькие ватники.

Если говорит один — он наверняка врет. Но если говорят все... правда... наверное.

Вся мудрость Востока — от Насреддина и до наших дней — кричала узбекам: «Давай! Меняй! Не упускай выгоду!».

И узбеки решились. Сначала один, потом второй, потом все подряд сбрасывали халаты, сдергивали тюбетейки и меняли, меняли...

Их узкие глаза зыркали счастливо из-под надвинутых по самые брови ушанок, тонкие руки болтались в рукавах ватников, но в целом, узбеки были довольны.

Быстов затянул пояс халата, сбил, как и хотелось, тюбетейку на ухо и с размаху насадил свою старенькую ушанку на узбекскую голову.

— Читинцы, строиться! — скомандовал сопровождающий. И оглядев колонну, добавил: — Шагом марш, Аладдины.

Деньги были длинные, но узкие. Розового цвета, украшенные монументальными изображениями тракторов, комбайнов и прочей сельскохозяйственной утвари. Между этими ископаемыми чудесами буржуазной техники тут и там виднелись рабочие с гаечными ключами, крестьяне, держащие мотыги в положении «на плечо», пышущие здоровьем женщины в сари и защитники освобожденной от колониального гнета Индии, абсолютно, кстати, неотличимые от зловредных сикхских террористов.

Кроме этого каждая купюра была аккуратно продырявлена в уголке. Два раза. Две малюсеньких дырочки.

Объяснялось это просто. Темные индусы, решив не утомлять себя изобретением банковской упаковки, попросту сшивали деньги степлером.

Мичман Березовский, именуемый, конечно же, Березой — огненно-рыжий, безжалостно вспотевший и возбужденный донельзя — поддевал ножом скобу, аккуратно вытаскивал и слюнявя пальцы отсчитывал, сверяясь с ведомостью.

— В очередь станьте. Не напирайте, — страдальчески ныл он. — Распишись. Получи. Отходи. Следующий.

Глаза его при этом были круглые как два советских пятака. Мичман страдал. Вообще-то он раздавал деньги. Но раздавая деньги мичман страдал. Страдал так, как могут страдать только лишь баталеры.

— И заем вам столько денег? — ворчал он, поддевая очередную скобу. — Будь моя воля... Получи, — шлепал он по столу валютой.

И очередной осчастливленный зарубежными деньгами уходил, лениво раздумывая на что потратил бы волю товарищ мичман. Если бы она была его.

Между террористом и трактором помещались арабские цифры «пять» и «ноль», а под ногами тетки в сари можно было прочитать «rupie». Рупии стало быть. И таких бумажек доставалось аж по четыре штуки. «А зачем тебе больше? — спрашивал Березовский». И был прав. Больше и правда незачем. Да и эти ни к чему.