Процветающий город, выросший здесь, стал олицетворением величия империи, которой управлял римский император и где обитало грекоязычное население. Константин спланировал сеть улиц с колоннадами, по краям которых расположились общественные здания с портиками, а также большие площади, сады, обелиски и триумфальные арки, языческие и христианские. Здесь находились статуи и монументы, сохранившиеся еще от классической эпохи (включая знаменитых коней, сделанных, возможно, скульптором Лисиппом для Александра Великого, ныне символ Венеции), Ипподром, способный соперничать с римским, императорские дворцы и церкви, «которых здесь больше, чем дней в году». Население Константинополя, города из мрамора и порфира, чеканного золота и великолепных мозаик, в лучшие времена насчитывало пятьсот тысяч человек. Он поражал приезжих, прибывающих сюда по торговым делам или для того, чтобы выразить почтение владыкам Восточной Римской империи. Варвары из невежественной Европы, раскрыв рты, смотрели на «Город — предмет вожделений всего мира». Реакция Фульхерия Шартрского, побывавшего в Константинополе в XI веке, типична для многих, чьи свидетельства дошли до нас через столетия: «О блистательный город, сколь он величествен, сколь прекрасен, как много в нем монастырей, как много дворцов, возведенных великими трудами, на его улицах, как много произведений искусства, поражающих тех, кто их созерцает. Трудно описать, сколь велико тут изобилие прекрасных вещей, золота и серебра, одежд разнообразного покроя и столь почитаемых святых реликвий. Корабли в любое время заходят в порт, так что нет ничего такого, чего пожелал бы человек и что не привозилось бы сюда».

Византия являлась не только последней преемницей Римской империи, но и первой христианской страной. С самого основания ее главный город воспринимался как подобие небес, воплощение триумфа Христа, а византийский император рассматривался как наместник Бога на земле. Признаки христианского культа можно было видеть повсюду: вздымающиеся купола церквей, звон колоколов и деревянных гонгов, огромное число монахов и монахинь, монастыри, бесконечные процессии с иконами на улицах и стенах, непрерывные богослужения и христианские церемонии, в которых проводили время набожные горожане и их император. Посты, праздничные дни и всенощные бдения заменяли собой календарь: по ним велся отсчет времени; они составляли основу распорядка жизни. Город сделался сокровищницей реликвий христианства, собранных в Святой земле. Западные христиане с завистью взирали на них. Здесь находились голова Иоанна Крестителя, терновый венец с головы Христа, гвозди из его креста, камень из гробницы Спасителя, реликвии апостолов и тысячи других чудотворных раритетов, помещенных в золотых раках и усыпанных драгоценными камнями. Православная религия оказывала могучее воздействие на человеческие эмоции благодаря ярким цветам мозаики и икон, таинственной красоте своих литургий, когда звуки возносятся и замирают во мраке церкви при мерцании лампад, курящемуся ладану и тщательно разработанному церемониалу, в рамках которого существовали церковь и император. Сама сложная система великолепного ритуала создавала у людей впечатление, будто они вознеслись на небеса. Русский гость, присутствовавший при коронации императора в 1391 году, пораженный зрелищностью и роскошью мероприятия, писал:

Собор Святой Софии.

В центре Города, подобно бросившему якорь громадному кораблю, находился огромный собор Святой Софии, построенный Юстинианом всего за шесть лет и освященный в 537 году, — самое необычное сооружение позднеантичного времени, строение, с необъятностью которого могло соперничать только его великолепие. Огромный, устремленный ввысь купол собора являл собой непостижимое чудо для тех, кто его созерцал. «Кажется, — писал Прокопий, — будто он не опирается на мощные каменные стены, но покрывает пространство под собою, свешиваясь с небес». Под куполом находилось такое огромное пространство, что видевшие его в первый раз в буквальном смысле лишались дара речи. Своды, украшенные четырьмя акрами золотой мозаики, были столь великолепны, что, по словам Павла Силенциария, «золотой поток лучей проливается вниз и поражает взор человека, так что трудно смотреть на него», в то время как красота цветного мрамора ввергала зрителя в поэтический транс. Мраморные плиты выглядели так, словно были «усыпаны звездами… как если бы молоко расплескалось по черной сияющей поверхности… или как море, или как изумруд, или, опять же, как синие васильки в траве, там и сям присыпанные снегом». Именно красота литургии в соборе Святой Софии побудила русских принять православие после того, как в X веке миссия из Киева, посетив церковную службу, сообщила следующее: «И не знали, на небе или на земле мы, ибо нет на земле такого зрелища и такой красоты, и не знаем, как и рассказать об этом, — знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми». Великолепию православия, выражавшемуся даже в мелочах, противостояла скромность ислама. Он предлагал отвлеченную простоту пустынного горизонта, несложное богослужение, которое мог исполнять всякий, лишь бы было видно солнце, прямой контакт с Богом, другие образы, краски и музыку, и восхитительные метафоры божественной тайны, призванной вознести дух на небеса. И православные, и мусульмане были полны решимости заставить мир принять их собственное видение Бога.

Духовная жизнь в Византии отличалась такой интенсивностью, какую трудно отыскать еще в истории христианства. Стабильности империи временами угрожали группы военных командиров, удалявшиеся в монастырь; вредило ей и обсуждение теологических вопросов прямо на улицах, протекавшее с такой страстью, что это приводило к мятежам. «Весь Город полон трудового люда и рабов, и все они богословы», — с раздражением сообщал один из путешественников, посетивший Константинополь. «Если вы попросите человека обменять деньги, он расскажет вам, чем Бог Сын отличается от Бога Отца. Если вы спросите о ценах на хлеб, он начнет доказывать, что Сын меньше Отца. Если вы поинтересуетесь, готова ли ванна, вам сообщат, что Сын был создан из ничего». Один Христос или их несколько? Исходит ли Святой Дух только от Отца или от Отца и Сына? Являются иконы идолами или святынями? Это были не праздные вопросы: от ответа на них зависели спасение или гибель души. Проблемы православия и ереси в жизни империи играли такую же взрывоопасную роль, как и гражданские войны, и столь же серьезно угрожали ее единству.

Мир византийского христианства был также до странности фаталистичен. Считалось, что все предопределено Богом, и любое несчастье, от потери кошелька до величайшей осады, рассматривалось как возмездие за личный или общий грех. Император занимал свое положение по Божьей воле, но если его свергали в результате дворцового переворота, разрубали на части заговорщики, нападали на него в ванной, душили, волочили привязанным к коням по улицам или просто ослепляли и отправляли в изгнание (ибо императоры часто становились жертвами превратностей судьбы) — это также считалось проявлением Божьей воли и указывало на какие-то неизвестные грехи. И поскольку, как считалось, участь человека предопределена, то византийцев мучили суеверия, связанные с пророчествами. Обычно сомневавшиеся в прочности своего положения императоры открывали Библию наугад и читали, надеясь узнать собственную судьбу. Всеобщее пристрастие к предсказаниям вызывало озабоченность у церкви, часто поносившей его, но оно слишком глубоко укоренилась в душах греков, чтобы можно его было исторгнуть. Это иногда принимало причудливые формы. Араб, посетивший Константинополь в IX веке, наблюдал забавный обычай узнавать с помощью лошадей о ходе военной операции, протекавшей в далеких краях: «Их вводят в церковь, где подвешены уздечки. Если лошадь берет уздечку ртом, люди говорят: «Мы одержали победу в краю ислама». [Иногда] лошадь подходит, нюхает уздечку, возвращается назад и больше не приближается к ней». Тогда люди, по-видимому, уходили мрачные, охваченные предчувствием поражения».