Все это происходило за кулисами, а на феатре мирского величия и славы, по выражению великого писателя и историка нашего Николая Михайловича Карамзина, бушевали совершенно иные страсти и огненными вспышками мелькали совершенно иные события. Став царем и выбрав себе в жены девицу строгой красоты и доброго нрава Анастасию, дочь вдовы Захарьиной, муж которой Роман Юрьевич был окольничим, Иоанн продолжал прежний образ жизни. Однако обстоятельства несколько смирили его. Буйная ватага приятелей, с какими он не особо церемонился, были вынуждены в присутствии царицы умерить свой пыл. Ее влияние лишь постепенно начинало ощущаться явственней. Анастасия оказалась противовесом князьям Глинским, дававшим во всем Иоанну потачку. Христолюбивая царица не могла не видеть, как волчья стая обезумевших от воли и безнаказанности молодцов, круша встретившееся на пути, металась по Москве из конца в конец. Растоптанные людишки, избитые разносчики и ошельмованные плеткой бабы вызывали слезы на глазах Анастасии. Она не побоялась открыто заявить Иоанну, и не наедине, а в присутствии князя Андрея Курбского, к которому благоволила, протопопа Благовещенского собора Федора Бармина, Алексея Адашева, князя Владимира Старицкого и многих других придворных:

— Я не желала бы видеть государевых слуг, исполосованных плетью тех, кто не всегда с достоинством носит звание царского друга!

Глаза Иоанна вспыхнули желтым — дьявольским — огнем. Малюта, стоявший в этот момент у стремени, почувствовал, как государь напрягся и будто увеличился в росте.

— Я царь или не царь? — воскликнул Иоанн.

И тут же он овладел собой. Но было поздно.

— Ты царь, государь мой! Но и я царица, — внятно прошептала Анастасия, подняв на Иоанна темные, наполненные печалью очи.

Она повернулась, сбросила платок с пышных волос и поднялась на крыльцо дворца. В полном молчании царская свита села на коней и медленно потянулась к Фроловским воротам. Кони шли осторожным шагом, псари, держа собак на сворах, по обычаю не улюлюкали, всадники старались двигаться узко, не раздавая тумаки направо и налево и не хохоча дико, когда кто-нибудь из прохожих от страха быть раздавленным валился в сугроб. Иоанн даже запамятовал, куда он собрался скакать. Так и ехал бесцельно вперед, пока Курбский и Адашев не выручили:

— Айда в гости к Челядниным!

Иоанн приподнялся в стременах и пронзительно гикнул:

— Айда! Окажем боярину честь!

Многие хорошо знали, чем подобные налеты кончались. Однако все обошлось сегодня. Сам хозяин Иван Петрович Челяднин, углядев несущуюся к дому ватагу, приготовился к худшему.

— Он милостив, как никогда, — шепнул Ивану Петровичу князь Роман Курбский.

За первыми посетителями последовали и другие. К воротам подполз возок с протопопом Барминым и священником Сильвестром. Вечер обещал пройти гладко. Правда, в сени раньше прочих заскочил Васюк Грязной и пустился вприсядку, но Иоанн вытянул его по спине плетью, и никто больше не отважился безобразничать в хоромах набожного — старого закала — боярина, который однажды выразился по поводу Глинских:

— У них морды голые, как зады у моих холопей.

И усмехнулся, со спокойной мудростью уверовав, что никого той шуткой, кроме братьев, не уязвил.

Малюта сразу почуял новое влияние. Он сообразил, что Иоанн ищет не просто удовлетворения собственных прихотей и своей выгоды, как он ее понимал на то мгновение, но и уважения, и сочувствия, и даже любви. Попробовал бы кто-нибудь ему перечить после гибели князя Андрея Шуйского! Заплатил бы жизнью за дерзость. А какой силой располагала Анастасия? Не угодила бы телом и нравом — постригли бы и в монастырь на Белоозеро, а то и поглубже, как великую княгиню московскую жену Василия III Соломониду Юрьевну Сабурову, предшественницу матери Иоанна. Случай на крыльце произвел двойственное впечатление: кое-кто из окружения Иоанна приуныл, иные — Курбский с Адашевым и попом Сильвестром — духом воспряли, Басманов остался равнодушным — он твердо знал: все возвращается на круги своя. А Малюте, наоборот, семейственность и подчинение Иоанна царице понравилось. Он сам человек семейственный, мечтает об уютном удобном доме, теплой супруге и веселых детишках, да чтоб в хлеву скотинка шурудилась в довольстве, чистоте и сытости, а на огородах овощи произрастали.

— Любит царь женку, — шепнул Малюта Грязному.

Тот ответил ругательством, соответствующим фамилии, которой Бог наградил. Малюта метнул в него тяжелым как ядро взглядом, но потерявший от первых успехов чувство опасности Грязной почти не обратил внимания. «Ну, теперь ты у меня в лапах, — привычно подумал Малюта. — Никуда не денешься. Моим ты будешь навек».

Поздним вечером, по поручению Басманова проверяя посты стрельцов в переходах, комнатах и внутреннем дворе Кремля, Малюта увидел, как ложничий Алешка Адашев, высокого роста, стрункий молодец, с мощно развитой мускулатурой и лицом писаной красоты — будто ожившая парсона ангела, оставив за себя постельничим угодного Иоанну дьяка Петра Михайлова, быстро прошел по коридорам к покоям царицы и что-то ее мамке Аннушке передал. Возвращаясь в опочивальню царя, он улыбнулся Малюте, хотя никаких к тому поводов не существовало. Просто Адашев находился в добром расположении духа и к несущим службу на ледяном ветру стрельцам относился по-человечески. Мягкость и сердечность Адашева поспособствует примирению супругов.

Иоанн — царь, Анастасия — царица. Отрицать сие невозможно. Однако смирять он себя не намерен. Его воля — закон, его желание должно быть исполнено всенепременно. Он самодержец. Строптивых пусть охватывает ужас при появлении царя. Неповиновение и своевольство караются казнью. Иного пути для выживания нет. Покачнись — съедят, и первыми набросятся кто близко стоит. Шуйские, Старицкие, Курбские. Он олицетворяет Российское государство. Что полезно ему, то полезно и стране. Ему худо, и стране худо. А как иначе? Вот каково было новое веяние. Вот что почуял Малюта.

Ночью Иоанн со всей ватагой прискакал в любимое сельцо Островок. Здесь он легко освобождался от пут московской жизни. Часами парился в бане, пировал да слушал песни. Местные девки-певуньи отличались не только слаженными голосами, но и пригожей женской статью. Летом в ясную и сухую погоду при свете костров он любил сидеть и смотреть на игрища, которые затевали шалуньи, поощряемые одобрительными возгласами и пригоршнями монет. Приглядев хорошенькую, он посылал за ней и в глубине благоухающей рощи брал с нежностью и чувством благодарности, которые никто, кроме Анастасии, в нем и не предполагал. В ту ночь бешеная скачка распалила его. Опередивший ватагу гонец предупредил и слуг, и поваров, и девок, чтоб встречали, как царь того заслуживал и любил. Гульба шла до рассвета, а едва забрезжило, отправился на пригорок встречать восход солнца. «Вот и я так поднимаюсь», — думал он про себя, сторожко окидывая взором толпу друзей, кучковавшихся неподалеку, будто кто-то из них мог проникнуть в сокровенные мысли.

Внезапно он уловил какой-то неясный шум. И опять неожиданно из-за поворота дороги, которую Иоанн предпочитал остальным — гладкая и пустынная, проступили сквозь утренний сумрак нестройные ряды людей, по облику отличавшихся от московских и окрестных жителей. Их собралось немало, наверное — до сотни, ну, может, чуть меньше. Впереди богато одетые, в середине — торговые и мелкота, а вот за ними на телегах оружие — бердыши, пищали и пики.

«Неужто опять новгородцы?!» — пронеслось у Басманова, предшествовавшего царю и рассмотревшего приближающихся раньше и подробнее Иоанна. Откуда они доведались, что царь приедет сюда? Кто их навел? Ведь загодя велено было молчать?

Иоанн замер на вершине, и первые лучи июньского нежарко оранжевого солнца окатили его высокую, пока не располневшую широкоплечую фигуру и впечатали в простор набирающего голубизну неба. Он стоял, опустив руку на эфес сабли, а второй прикрывал глаза от бившего навстречу теплого потока и являл собой изумляющее и вместе с тем грозное зрелище. Басманов кинулся к нему со словами искреннего восхищения, граничащего со священным восторгом: