Малюта удивился:

— Откуда?

— Разжился в день. Уметь надо, Григорий Лукьяныч! Хошь в пару?

— Да нет, погожу. Рано мне откупаться от службы.

— Ну как хошь! Хозяин — барин.

Вот она, Москва! Где еще так? Значит, мечты Малютины не пустопорожние. Близ царя, говорят, — близ смерти. Поглядим-посмотрим! Военному человеку смерть не страшна. Он рядом с ней спит и ест. Зато и заработок пожирнее. Так думал Малюта, когда каждый раз возвращался к себе в Стрелецкую слободу, где у одной небедной вдовицы снимал комнату.

Москва шумела и крутилась вокруг веселым бесом, правда не всегда веселым. В иные дни примолкала и лежала будто мертвая, страшась царского гнева или пришибленная слухами о надвигающихся крымчаках или грозно ощетинившихся на севере ливонцах. До Москвы каждый охоч: пограбить, пожечь да русских женок помять. Торговый люд защитникам немалую толику средств уделяет, чтоб бревна на заставах складывали, чтоб стража стрелецкая не дрыхла, а зорко следила за порядком, чтоб дорога на Коломну была исправна и приготовлено там запасов и огненного зелия для войска изрядно — по нужде. Коломна выдвинута против врага. Чуть что — туда боя-ре-воеводы скачут и сам государь и уже на месте соображают окончательно, что предпринять.

Иоанн с отрядом примчался в столицу из сельца, где он псковитянам учинил суд и расправу неизвестно за что. От пира да от плясунь отвлекли. Ну и рассерчал государь. Бешеную гонку напролет в неистовстве кричал:

— Я царь или не царь?

В город ворвался будто в захваченный приступом. Дьявол в него вселился. Крушил на пути любое препятствие, что живое, что мертвое. Пыль столбом, вопли, стоны, раздавленные тела. Только юродивый у Кремля его и задержал. Он бы и юродивого смял, но Василий пользовался у московского люда суеверной любовью. Голым зимой ходил, никакого угощения, кроме куска горбушки да вяленой дурно пахнущей рыбы, не принимал. Вериги тяжеленные от шеи до ног опутывали — и в стужу и в жару он их не снимал.

— Стой, Иоанн! Божьему испытанию будешь подвержен! — громко и внятно произнес Василий, которого многие считали глухонемым — так редко он издавал понятные звуки на родном языке.

Иоанн перекрестился и шагом направился к воротам, протянув уздечку подбежавшему Малюте. Опережать самых близких царевых слуг он быстро научился. Юродивый и в Малюту вселял суеверный ужас. Однажды он хотел подать ему милостыню, но Василий, воздев перевитые веригами руки, завопил:

— Кровь! Кровь!

Перед тем как колокол упал, едва принялись благовестить к вечерне, Василий распростерся ниц и замер так, Богом избавленный от сорвавшихся балок и кирпичей.

После падения Большого колокола Иоанн на несколько дней утих в ожидании новой беды. Скверные предчувствия не покидали его. В такие дни он пытался заняться устроением державы и кадровой, по современному выражению, политикой, а также бесконечным философствованием в интимном кругу. Днем он подолгу беседовал с Курбским и Басмановым, чутко прислушиваясь к отдельным репликам священника Сильвестра из Благовещенского собора. Ближе к ночи он начинал делиться мыслями с ложничим Алексеем Адашевым. В разное другое время он говорил с князем Владимиром Воротынским, князем Александром Горбатым-Суздальским, одной крови с Шуйскими, братьями князьями Оболенскими-Серебряными, боярином Василием и воеводой Петром, боярином и воеводой Иваном Шереметевым и окольничим Федором. Князь Димитрий Курлятев был эхом Сильвестра. Однако эти люди еще не вошли в полную силу. Иоанн к ним приглядывался в тихие минуты и советовался, когда не знал, как поступить, а ярость и гордость не подсказывали и не понуждали его к какому-то деянию.

Малюта смотрел на роящихся вокруг царя искателей милостей с усмешкой. Он давно понял, что эти рыбы плавают только в спокойной воде, а как грянет буря, царь обратится к другим, умеющим не рассуждать, но действовать в обстоятельствах, при которых умники теряются. Когда царь грешит — тут им не место, а жизнь — грешна. Чтобы жить, приходится грешить. Иначе затопчут, забьют, отбросят в сторону, сомнут. Знатностью рода Малюта не мог похвастать, но унижения переживал трудно. Ничем он прочих не хуже. И воинскую службу знает. Что толку в болтовне?! Вечером однажды он слышал, как Алешка Адашев говорил поучающе и важно царю:

— Не серчай на меня, пресветлый государь, за слово правды. Жизнь и ближайшие события заставят тебя взяться за дела державные основательно. Никогда страна, врученная тебе Богом, хуже не управлялась, как в твое отсутствие князьями Глинскими. Они твои дальние родичи и не ведают, что творят. Они не понимают, что слава твоя, пресветлый государь, и счастье твое нераздельны с величием и довольством народа, властителем которого ты являешься. Как государю смеяться и радоваться, коли вокруг раздаются одни стоны?!

— Врешь, Алешка! Мужики да бабы по целым дням гуляют-расхаживают, а морды сытые и довольные. Откуда? — слабо сопротивлялся Иоанн, которого ежедневные наставления раздражали все чаще.

— Ты, пресветлый государь, видишь тех, кого Басманов плетью к Кремлю сгоняет. А ты поглубже загляни — в Россию. На многих землях бесчинствуют угодники Глинских. Недаром Иван Турунтай-Пронский — жестокий паук — своих людишек довел до смерти голодной. Разве от довольства псковитяне тебе челом бы били? Нет, не по своей воле пришли пешком в стольный град. Нужда заставила. А ты не услышал!

Малюта решил, что царь рассвирепеет и даже замахнется на Адашева, но ошибся. Царь наоборот поступил: поднялся с лавки, шагнул к ложничему, взял за плечи и чуть ли не лбом лба коснулся — они ровня по росту. Притягивает его что-то к Адашеву, притягивает и одновременно отталкивает.

— Я Ваньку Турунтая сгною. А дядьям более воли не дам. Один ты так думаешь или еще кто? — спросил, измученно усмехаясь, царь.

— Государь пресветлый, не один я так думаю. Но гнев твой пусть на одного меня обрушится. Назову прочих — ты их при случае в подклеть посадишь, муке предашь. Доносчиком не желаю прослыть.

«Ну и дурак, — подумал Малюта, — царю пагубное слово передать — разве это донос?!»

— Ты что же, Алешка, не веришь мне? — негромко, еще не наливаясь гневом, поинтересовался Иоанн.

— Не в вере суть, пресветлый государь.

— А в чем?

Адашев молчал долго, затем произнес:

— В чести!

— Да это заговор, Алешка! Измена! Если ты своему повелителю истину указать не хочешь, Господь тебя покарает!

«И он как я мыслит, — отметил Малюта. — Надо это запомнить и ему же повторить».

— Как знать! Может, и не покарает.

Тут Малюта и выступил из тьмы впереди двух стрельцов с бердышами, которые в сенях перед спальней караул держали. Иоанн требовал, чтобы ему лично представляли тех, кто охрану нес. Но сейчас царь лишь махнул рукой: мол, не мешайте! Малюта отступил и растворился в сумраке. Эту способность он тоже быстро в себе выработал. Характер Иоанна не казался ему странным, скорее лицемерным и хитрым. Чтобы жить, надо грешить, а чтобы управлять — вдвойне. Сама жизнь в грехе зачинается. Как без силы? Ванька Турунтай стрельцов на постой ставил к посадским и не платил положенного. Корми да молчи! Ну, это еще терпеть не обидно А вот когда девок начали портить да жен отнимать?! Царь в Островке и слушать не пожелал. Здесь для Малюты ничего удивительного не было. Поразился он тому, что царь мгновенно и охотно — без колебаний — принимал совершенно противоположную личину. В подобном свойстве самая опасность и крылась.

— Не стращай меня, Алешка, ни гневом господним, ни народным возмущением. Через меня Всевышний народом и верховодит. Так неужто я подале от него отстою, чем ты? — И Иоанн, сощурившись, грозно вперил взор в пустоту.

Малюта не уловил ответ Алексея Адашева и скрылся за пологом в полной уверенности, что царь поставил ложничего в тупик. «Я не струхнул бы и не растерялся, — мелькнуло у Малюты, — нашелся бы что возразить». Во-первых, назвал бы заговорщиков. Воронцовых Иоанн не пощадил, а с Курлятевым и всякими Горбатыми вмиг разделается.