Всего, что съел огонь, не перечислишь. Упомяну только об Оружейной палате с оружием и Постельной палате с казной. Царская конюшня и разрядные избы, где хранились бумаги о всяких назначениях по службе и велось прочее делопроизводство, погибли без остатка самым жалким образом. Современный читатель, если не обратил внимание на приводимый мной ниже факт в какой-нибудь другой книге, здесь, надеюсь, не пропустит одну из самых печальных утрат, понесенных мировой культурой, — внутри придворного Благовещенского собора, где служил священник Сильвестр, сгорел иконостас работы Андрея Рублева. Если бы он сохранился, то мы имели бы более обстоятельное представление о таланте и приемах удивительного для русского средневековья мастера.

Я не стану соперничать с прошлыми литераторами и историками, с их классической манерой письма, с их острым наблюдательным глазом, который так и хочется назвать оком, с их умением выхватить яркую и точную деталь, воочию ими невиданную. Замечу только, что фрагмент карамзинского труда дает исключительное представление о случившемся. Разве короче и выразительнее скажешь?

«Деревянные здания исчезали, каменные распадались, железо рдело, как в горниле, медь текла. Рев бури, треск огня и вопль людей от времени до времени был заглушаем взрывами пороха…»

Народ московский оставлял свои богатства, спасая лишь жизнь. Праведным трудом нажитое исчезало так же, как и накопленное неправедной хитростью и силой.

Словом, Москва была уничтожена. Иоанн с Анастасией еще днем уехали в село Воробьево. Когда жена, испуганная тягчайшим бедствием, уснула, Иоанн в сопровождении Курбского, Басманова, Адашева, Воротынского и воинов, среди которых были и Малюта с Грязным, ускакали на высокие холмы за Яузой, с которых открывалось ужасное, сравнимое, наверное, с брюлловским извержением Везувия и гибелью Помпеи, зрелище. Настоящей античной катастрофы, впрочем, как и московских пожаров, ведь никто из пишущих не наблюдал.

Пожар приблизился к Воронцовскому саду на той же Яузе, которая надежно прикрывала Воробьево от надвигающейся стены огня. Искры снопами взлетали в небо, закрытое беснующимися тучами. Отблески освещали окружающее, окрашивая мрак в разные оттенки багрового цвета. Мир будто напитывался кровью.

Иоанн сидел на коне недвижно, глядя на вздымающиеся и кривляющиеся кинжальные — острием вверх — полосы, которые возникали из черноты и, потеряв свою энергию, опадали, но на их месте опять поднимались, извиваясь, новые. Казалось, чья-то рука просто выхватывает эти раскаленные полосы из пожарищ.

Да, то, что осталось от Москвы, походило скорее всего на колоссальных размеров костер. Малюта смотрел на тучей летящие искры и думал, что нет ничего в мире сильнее ни перед чем не останавливающегося и все пожирающего пламени. Он всегда радовался огню, любил, сидя у печки, следить, как поленья постепенно покрываются серебристым налетом и затем чернеют, а огонь вспышечками продвигается все дальше и дальше. Рядом с царем никто не обменивался словами. Близкие люди понимали, что зрелище не могло не вызвать в юной душе самодержца жуткое чувство испуга. Привыкший к смерти сначала животных, а затем и людей, он остро переживал исчезновение знакомых улиц и зданий. Значит, Бог наказал Москву за его провинности. Он молился про себя и шептал: «Господи, помоги!» А Малюта испытывал нечто напоминавшее восторг. Ему чудилось, что кто-то огромный играет желто-белыми мускулами, выдыхая расширяющиеся кверху пучки золотисто-багровых искр.

«Дьяволы, задрав пасти, плюют в небо», — подумал Малюта.

Несмотря на провинциальное происхождение и полное отсутствие образования, он все-таки не был лишен присущей русскому народу метафоричности и умения подметить то, что иным и в голову не придет. На обратном пути он сказал Грязному, имея в виду созидательную — тепловую — силу разбушевавшейся стихии:

— Сколько огня пропало даром.

— Да. А в застенке костерок не сразу разведешь, — ответил с сомнением Грязной, который отличался от Малюты меньшей свирепостью и уступал ему в уме и догадке.

— Долго ли умеючи, — рассмеялся Малюта и примолк, когда рядом скачущий окольничий Петька Шереметев обернулся.

— И умеючи долго, — успел бросить Грязной, который любой фразе мог легко придать похабный смысл.

Его Басманов теперь по розыскным делам начал употреблять, что ни день посылая в застенок. Малюта даже позавидовал. Розыскные дела влекли молчаливой секретностью и безнаказанностью. Застенок — тайное тайных, в него чужакам ход заказан. А если царю свой, то едешь по Красной площади — и маленького набата тебе не надо, как боярину не надо, чтоб расступался народ, не надо, чтоб кланялись в пояс. Ничего не надо, потому что знаешь: любого в бараний рог согнешь, если бровью знак подашь подчиненным людишкам, снующим в толпе или едущим верхами позади.

Огня он не боялся и о пожаре назавтра быстро забыл. Впрочем, Иоанн тоже быстро забыл о пожаре, но огонь все-таки оставил в душе неизгладимый след. У царя, который мнил себя мыслителем и праведником, и будущего шефа опричнины было, безусловно, что-то общее. Им нужно лишь отыскать друг друга и стать друг другу необходимыми. Двух таких родственных душ днем с огнем не сыщешь, хотя живого и всепожирающего огня в Москве, как показала история, более чем достаточно. Потому, очевидно, и сложилась в средневековой столице пословица: чужая душа — потемки.

Душными летними ночами в московских садах, да не в густых и не в колких кустарниках, только и раздавались ахи и охи, вскрики, а иногда и стоны. То стрелецкие молодцы и коробейники, плотники да каменщики, копачи да сторожа и прочая уличная бессемейная разбойная сволочь или ватажники, пробирающиеся мимо застав в Москву, девок отловленных портили. Забава что ни есть сама по себе замечательная. Жертвами полуночных страстей становились не всегда девки, но и вдовицы, часто почтенные. Мужняя жена, конечно, реже оказывалась в таком положении. Но и женок не щадили, коли попадались. Слаще мимолетного и беззаконного греха ничего нет. Вдвоем-втроем собирались и пошли гулять. Москва большая, зелень густая, кричи не кричи — не услышат, а ежели и услышат, то на выручку не кинутся. Никому не хочется заработать нож в бок. Стрелецкая — городская — стража никогда не вмешивалась. Ее дело — охрана Кремля, где государь и приказы обретаются. По доброму ли согласию любятся али насильно — поди докажи! Охотников до приключений в молодом возрасте хоть отбавляй. Войны нет, силушка в мускулах играет, ну и айда за легкой добычей.

Непотребных женок тоже развелось порядочно. Те в сговор вступали днем, а к вечеру ждали клиентов в снятых сараях и на сеновалах. Индустрия любви процветала в средневековой Москве не хуже, чем в Париже, Мадриде и Лондоне. О том летописи ханжески умалчивают. В песенно-былинный их стиль правда жизни не укладывалась. Народ московский пусть и северный, но темперамента кипучего, чадородия отменного, отчего и плоть собственную — сколько священнослужители и путешествующие старцы-пустынники ни уговаривали — смирять не собирался. А девки — кровь с молоком, еще не истощенные городской сумятицей — не очень-то и сопротивлялись. Пришлепавшие босиком из ближайших деревень, едва прикоснувшиеся к новой для них столичной культуре, тосковали крепко по утраченному быту и тоже нуждались в ласке — грубой и быстротечной, а когда продолжительной, то и желанной.

Словом, кто берег свое девичество, тот в сумерках на воздух носа не высовывал. Боярыни и боярышни из гостей возвращались в сопровождении многочисленной вооруженной дворни, и то их умыкали при случае. Натешившись — бросали, и, опозоренные, ободранные, еле прикрывая срам, они добирались до дому, а тут их поджидала дикая — по обычаю — расправа. Кому охота початый каравай доедать или из хлебанной миски есть?! Ну и плеткой охаживал хозяин и трусливых слуг, и несчастную жену, и, бывало, чуть живую дочь.

Малюта в юных годах сим промыслом не занимался. Когда нужда поджимала, шел к известной ему полнотелой, внушительных размеров вдовице и утишал страсть да расплачивался не жадничая. К одной женке даже душой прислонился. Имя потом ее забыл. А она благодарной осталась Малюте навечно. Ласковостью он приворожил и вниманием. Без хорошего, полезного подарка не являлся.