— Так кого же?

— Что?

— Кого ты любила больше?

— Я обоих любила. За первого я вышла девочкой. А твоего деда я полюбила взрослой женщиной. Это большая разница.

Они помолчали немного.

— А ты плакала, когда мой первый дедушка умер? — спросила девочка.

И Лидия Брэнгуэн, чуть покачиваясь на своей постели, предалась воспоминаниям — мыслям вслух.

— Когда мы приехали в Англию, он почти не раскрывал рта, беспокоился, никого и ничего не замечал. Он хирел и худел, пока щеки у него не ввалились, а рот не выпятился. Он потерял прежнюю красоту. Я понимала, что поражение ему невыносимо. Я тоже считала, что все потеряно. Только у меня был младенец — твоя мама, и надо было жить.

Он заболел и, глядя на меня своими черными глазами, чуть ли не с ненавистью сказал: «Только этого не хватало. Не хватало, чтоб я умер, а ты с ребенком осталась голодать здесь, в Лондоне». Я сказала, что, этого не будет. Но я была молодой, глупенькой, и я испугалась, что он и увидел.

Он разозлился, хоть и не подал вида. Он лежал и все не мог придумать, как быть и что ему делать. «Не знаю, что будет с вами, — говорил он. — Я никуда не гожусь. Я законченный неудачник. Я не могу обеспечить жену и ребенка».

Но, как видно, не суждено ему было нас обеспечивать. Он умер, а моя жизнь продолжалась, и я вышла за твоего дедушку.

Я должна была это понять, должна была сказать ему: «Не горюй и не злись. Не стоит умирать из-за того, что проиграл. И не считай себя пупом земли». Но я была слишком молода, а он не давал мне стать тем, что я есть, и я и вправду думала, что он пуп земли. И я позволила ему взвалить на плечи это бремя и одному нести его. Но не все было в его власти. Жизнь продолжалась, и мне суждено было выйти замуж за твоего дедушку и родить дядю Тома и дядю Фреда. Нельзя так много брать на себя.

Девочка слушала все это с бьющимся сердцем. Не все понимая, она остро переживала давно прошедшее. То, что родом она, оказывается, из дальних краев, из Польши, а дедом ее был этот властный чернобородый мужчина, наполняло сердце радостным удивлением. Какими же странными были ее предки с двух сторон — как ей казалось, было в них что-то роковое, ужасное.

К бабушке Урсула заходила почти ежедневно, и они беседовали. Пока бабкины слова и истории, рассказанные ею в глубокой тишине спальни, множась и обрастая в сознании девочки неким таинственным смыслом, не превратились для нее в своего рода Библию.

Самые важные в детстве вопросы Урсула приберегала для бабушки.

— А меня кто-нибудь полюбит, а, бабушка?

— Тебя многие любят, детка. Мы все тебя любим.

— А когда я вырасту, кто-нибудь полюбит?

— Да, детка, ты встретишь мужчину, который тебя полюбит. Так уж природой заведено. И хорошо бы, если б он полюбил тебя такой, какая ты есть, а не такой, какой он желал бы тебя видеть. Хотя мечтать людям и не запретишь.

Такие речи Урсула слушала со страхом. Сердце ее замирало, земля уходила из-под ног. Она прижималась к бабке. Здесь было спокойно и надежно. Но за дверью этой мирной и тихой спальни открывались широкие просторы, там было прошлое, такое непонятное, что по сравнению с ним любое событие из той цепи, которую вмещало это прошлое, казалось крохотным и терялось; сколько любовей, рождений, смертей — и все это малость, крошечные точки и знаки на пути к дальнему горизонту. И какое облегчение знать, что судьба каждого не так уж важна на фоне этого величия.

Быть старшей дочерью в семье для Урсулы было очень нелегко. К одиннадцати годам ей приходилось водить в школу Гудрун, Терезу и Кэтрин. Мальчик, Уильям, которого, чтобы не путать с отцом, звали Билли, был милым трехлетним ребенком довольно хрупкого сложения, так что он еще оставался дома. Был еще младенец — девочка Кассандра.

Одно время дети посещали приходскую школу неподалеку от фермы Марш. Эта единственная в округе школа была маленькая и находилась поблизости, так что миссис Брэнгуэн могла не беспокоиться, отправляя туда детей, хотя деревенские мальчишки и дразнили их, прозвав Урсулу — Уснула, а Гудрун — Дрынь-друн и Дурындой; Терезу они окрестили Кипятильником.

Гудрун и Урсула были не разлей вода. Младшая сестра, длинноногая, сонно-медлительная, была настолько погружена в фантазии, что казалась не от мира сего. Будто жизнь ее протекала не дома, а в стране грез. Урсула же была девочкой земной, и все земное Гудрун словно отдала на откуп старшей сестре, которой доверяла всецело и безоговорочно. И Урсула к своей сестренке и верному товарищу питала огромную нежность.

Поручать что-либо Гудрун было совершенно бесполезно. Как рыба в водоем, она была погружена в себя и замкнута в своей особости. Жизнь окружающих мало трогала ее. Верила она лишь в Урсулу и ей одной доверяла.

Ответственность за младших доставляла старшей сестре немало хлопот. Особенно это касалось Терезы, крепкой быстроглазой девчушки, большой забияки.

— Урсулочка, Билли-Пилинс меня за волосы таскал!

— А что ты ему такого сказала?

— Ничего.

И начиналась война девочек Брэнгуэн с мальчиками Пилинсами, то есть Филипсами.

— А вот сейчас ты до моих волос не дотронешься, Билли-Пилинс! — бросала Тереза рыжему веснушчатому парнишке, проходя мимо него с сестрами и поглядывая свысока.

— Почему это? — вскидывался Билли-Пилинс.

— Потому что не посмеешь! — говорила эта вредина Тереза.

— Подойди-ка поближе, Кипятильничек, тогда узнаешь, посмею я или нет!

И едва Кипятильник подходила, Билли-Пилинс вцеплялся в ее черные завитки. Та яростно кидалась на него. За сестру тут же вступались Урсула, и Гудрун, и маленькая Кэти, к дерущимся присоединялись остальные мальчишки Филипсы — Клем, Уолтер и Эдди-Энтони. И начиналась всеобщая потасовка. Девочки Брэнгуэн были рослыми, а силой превосходили многих мальчишек. Они легко бы побеждали в драках, если б не длинные волосы и не передники. И девочки шли домой, оттасканные за волосы, с порванными передниками. Рвать передники на девчонках Брэнгуэн для мальчиков Филипсов было сущим удовольствием.

Тут раздавался возмущенный вопль. Миссис Брэнгуэн этого не потерпит, нет, не потерпит! Вся ее гордость, все высокомерие вставали на дыбы. И вот уже викарий выговаривал школьникам: «Как печально, что мальчики Коссетея так не по-джентльменски ведут себя с девочками из Коссетея. Вообще, что же это за мальчик, если он бросается на девочку, бьет ее, пинает ногами, рвет на ней передник! Такой мальчик заслуживает самой суровой кары, потому что, если ты не трус, то разве можно…» и т. д., и т. п.

Очередное унижение, ожесточавшее мальчиков Филипсов, очередной триумф и оскорбленная добродетель девочек Брэнгуэн, особенно Терезы, и вражда продолжалась, прерываемая периодами исключительного дружелюбия, когда Урсула считалась невестой Клема Филипса, Гудрун — девушкой Уолтера, а Тереза предназначалась Билли, и даже крошке Кэти отводилась роль возлюбленной Эдди-Энтони. Завязывалась теснейшая дружба. В любую минуту Брэнгуэн и Филипсы могли сплотиться. И все же настоящей близости между ними не возникало, для Урсулы и Гудрун все это ухаживание, все эти женихи-невесты были лишь игрой.

И опять миссис Брэнгуэн вставала на дыбы.

— Урсула, я не потерплю, чтобы ты шаталась с мальчишками! Я говорю серьезно! Ты прекрати, и младшие не будут!

Как же ненавидела Урсула эту свою роль предводительницы в стайке малышей! Никогда она не могла быть только собой, Урсулой, всегда она оставалась «Урсулой — Гудрун — Терезой — Кэтрин», а позже еще и «Билли» в придачу! А кроме того, и не нужны ей были эти Филипсы, они ей не нравились.

Однако существовала и иная причина хрупкости временного союза Брэнгуэн — Пилинс — несправедливое и явное превосходство Брэнгуэнов: девочки Брэнгуэн были богаты, они могли свободно, когда им вздумается, приходить в Марш. Школьные учителя перед ними чуть ли не заискивали, а викарий общался с ними на равных. Девчонки Брэнгуэн чувствовали свое превосходство и задавались.