Рационалистическое толкование такого «блага» могло привести к сомнениям в уместности некоторых преобразований, а культурная ломка – вызывать естественный протест. Получалось, что сам Петр I, опираясь на сложившиеся в русском обществе традиции, подрывал те из них, которые обеспечивали устойчивость власти. Насильственная европеизация вместе с нарушением прежнего порядка престолонаследия могла только усилить эти настроения: сознательное «антиповедение» государя едва ли способствовало законопослушанию подданных.

В трактате «Правда воли монаршей», призванном разъяснить новый порядок престолонаследия, Феофан доказывал необязательность самого принципа наследственной монархии: «Священник не должен пещися, дабы сын его был священник, тако и воевода, и градоначальник»; – тем более государь, стоящий выше любого «человеческого закона», в выборе наследника волен не принимать в расчет даже само «сыновство» и сделать преемником любого «честного и умного юношу». Более того, трактат рассматривал ситуацию, когда монарх скончался, не успев назначить наследника: в таком случае «должен народ всякими правильными догадами испытовать, какова была или быти могла воля государева», и определять престол «первородному» или иным возможным наследникам, не исключая дочерей, «где женская власть не отставлена» какими-либо иными законами.

Подобная интерпретация фундаментальной основы монархического правления оправдывала не только произвол власти, но и право подданных «испытовать» кандидатов на престол – при категорическом отрицании идеи избирательной монархии. Петровская «Табель о рангах» стимулировала активность неродовитых дворян и выходцев из «подлых» сословий. Поколение «выдвиженцев» вместе с «прививкой» ему новых представлений получило широкие возможности, отразившиеся в повестях Петровской эпохи в образе нового русского шляхтича, делавшего карьеру, обретавшего богатство, повидавшего весь мир. Герой появившейся в окружении царевны Елизаветы «Гистории о некоем шляхетском сыне» в «горячности своего сердца» уже смел претендовать на взаимную любовь высокородной принцессы. В такой дерзости не было ничего невозможного. «Как к ней пришел и влез с улицы во окно и легли спать на одной постеле» – в «эпоху дворцовых переворотов» эта литературная ситуация стала реальностью.

Борьба различных группировок за трон, начавшаяся еще в 1682 году, обозначилась в деле царевича Алексея, а потом с новой силой разгорелась после смерти Петра I. С 1725 по 1762 год на российском престоле сменились семь императоров и императриц, чье «восшествие» и правление сопровождались большими и малыми дворцовыми «революциями». Такая нестабильность была «платой» за реформы, за ломку традиционной политической культуры. Репрессии против одних представителей знати и выдвижение других, «перетряска» кадров порождали неуверенность в завтрашнем дне и ропот.

«Я бы розст[р]елял государыню императрицу, что де бояр жалует из маэоров в капитаны», – публично переживал верный холоп – юный «камардин» (камердинер) капитана Михаила Чебышева. Сам Чебышев в конце 1729 года сумел каким-то образом подступиться к фавориту Петра II Ивану Долгорукову и выпросить назначение плац-майором в Ригу. Но после смерти императора Долгоруковы попали в опалу, и новоиспеченного майора вместо веселой жизни в Риге ждала отправка в Эзельский полк. Он отказался от назначения и был разжалован в капитаны и отправлен под конвоем на Украину в полевую армию. Обиженный офицер пытался создать «дело» и объявил со слов некоего сидевшего на рижской гауптвахте солдата о заговоре латышских крестьян с целью «руских салдат, которые у нас по квартерам стоят, побить»; но здесь ему опять не повезло, поскольку солдатское «разглашение» было признано ложным. [65]

Подспудная, но непрерывная борьба в правящей элите делала необходимым появление специальной структуры для борьбы с попытками покушения на престол со стороны очередной группы недовольных. Другое дело, что реагировать на полупьяные разговоры о «перемене» власти или очередные «непристойные слова» в адрес монарха или его министров было куда легче, чем предотвратить переворот.

Органы политического сыска занимали заметное место среди других современных им государственных учреждений России. Первым в ряду монархов, активно участвовавших в работе этого ведомства, стал создатель российского регулярного государства.

Петр I обычно обстоятельно слушал подносимые ему экстракты по делам, часто просматривал следственный материал, давал указания о дальнейшем направлении розыска или его прекращении. Насколько царь вникал в дела, можно судить по тому, что канцелярия иногда только подготавливала материал, а государь решал, «что чинить». Если дело поступало к нему уже с проектом приговора, Петр накладывал свою резолюцию. В особо его интересовавших случаях (например, на следствии о стрелецком восстании 1698 года) государь сам составлял вопросы обвиняемым.

Однажды царь стал даже инициатором провокации, жертвой которой оказался приехавший в Петербург тихвинский архимандрит Рувим. 7 декабря 1718 года его посетил гардемарин Данила Каблуков – как потом оказалось, по поручению Петра, которому доложили о якобы чудотворной иконе, коей Рувим возносит молитвы на дому. Гардемарин упросил архимандрита отслужить молебен перед привезенной из монастыря иконой. Во время литургии неожиданно появился сам государь, взял архимандрита и икону под арест и отправил в Тайную канцелярию. Туда же присылались приходившие в покои архимандрита и попадавшие в оставленную там засаду посетители – невинные люди, в том числе приехавший в Петербург за благословенной грамотой и антиминсом старец Маркел из Яшозерской пустыни. После следствия Рувима велено было отправить в Александро-Невский монастырь и «тамо быть в рядовых иеромонахах безисходно». Архимандриту монастыря Феодосию Яновскому поручили над ним «иметь присмотр, чтоб он не пустосвятил и не ханжил». [66]

Иногда же Петр принимал участие и в самом процессе следствия. О его собственноручных пытках документы Преображенского приказа свидетельств не оставили; но известно, что он лично допрашивал царевен Софью, Марфу и Екатерину, которым невместно было представать в качестве обвиняемых перед подданными.

Сентиментальностью царь не отличался, но и понапрасну старался не наказывать. В 1700 году немудрящие крепостные бабы Ненила и Анна Полосухины жаловались на отправившихся в армию мужиков. «Муже де моево, – вопила Ненила, – чорт понес, а меня покинул с робяты, кому их кормить». На замечание кого-то из соседей, что муж ее государю служит, Анна брякнула: «К чорту де пошли, а не к государю. У нас де свой государь, кто нас поит и кормит». Тут началось дело об оскорблении государя; бояре приговорили неосторожную бабу к смерти, однако царь приговора не утвердил. Он заинтересовался, с чего Анна противопоставила своего «государя» – господина-помещика – настоящему государю; но как только убедился – после пытки, – что баба болтала без умысла, то повелел заменить Анне смерть ссылкой без наказания кнутом, а Ненилу отпустить к помещику. По тем временам это решение можно считать мягким. Но в других случаях Петр мог и ужесточить наказание – он повелел не просто отрубить голову бывшему фискалу Ефиму Санину, а непременно его колесовать. [67]

Тридцатого сентября 1698 года на Красной площади в Москве Петр принял участие в первой массовой казни участников Стрелецкого бунта. Государь при огромном стечении народа взялся лично рубить головы приговоренным; причем его свита была обязана принять в этом участие – смогли отказаться лишь иностранцы, отговорившиеся боязнью снискать ненависть толпы. Возможно, царь был разгорячен зрелищем казни – или усомнился в профессионализме катов. Ведь известно, что он превыше всего в людях ценил профессионализм и, сам владея двенадцатью специальностями, однажды выговаривал палачу, что у осужденного «ноздри вынуты малознатно» – не до кости.