К счастью, жизнь Белозерской по возвращении на родину сложилась относительно неплохо. Она много лет была секретарем крупного советского историка, академика Е. В. Тарле, работала и в «Огоньке». На склоне лет написала увлекательную книгу воспоминаний, разменяла десятый десяток. Вскоре после того как она вернулась, в Москве ее познакомили с Булгаковым, и восемь лет они были вместе. Кстати, по иронии судьбы о Булгакове она впервые узнала от Василевского, который приметил талантливого молодого литератора и стал его печатать в «Накануне».
Мережковским все-таки удалось осуществить свою мечту о переезде в Пасси. На рю Колонель Бонне 11 — бис отыскалась просторная, уютная квартира, где за годы, проведенные в Париже после первой русской революции, была собрана большая библиотека и накопился архив, который было решено не везти за собой в Россию. Дверь этой квартиры они отперли своим ключом, добравшись из одичавшего Петрограда в Париж зимой 1920 года — с риском, через латвийскую границу, которую пришлось преодолевать на санях, доверившись ненадежному проводнику. Через Варшаву, где чувствовалась ненависть ко всему русскому: три месяца спустя, в апреле, эскадроны Пилсудского двинутся на Киев.
Адрес на рю Колонель Бонне скоро станет известен всему эмигрантскому Парижу. Каждое воскресенье — и так до самой оккупации — тут будут проходить по воскресеньям писательские чаепития за большим столом, во главе которого восседал сам Дмитрий Сергеевич, а справа от него Зинаида Николаевна; место слева оставляли для того из гостей, кто считался самым почетным. На чаепитиях перебывал весь цвет русского художественного и интеллектуального сообщества — эмиграция первой волны. Хозяева были в этой компании единственными, кто мог считать себя эмигрантами с большим стажем. Они помнили еще тот русский Париж, что существовал до Первой мировой войны.
Кстати, стол для громадного салона был ими приобретен тогда же, весной 1906 года, и вместе с ним письменный стол, простоявший в квартире почти полвека. Овдовев, Гиппиус писала за этим столом свою последнюю книгу «Дмитрий Мережковский». Слышались взрывы: авиация союзников бомбила окраины, готовя день освобождения Парижа от немцев. Гиппиус дожила до этого дня. Но душою уже давно она пребывала в иных пространствах. Происходящее за окном ее точно бы не касалось.
В свой первый парижский период Гиппиус была совсем иной — деятельной, преисполненной сознания эпохальной важности философско-религиозных начинаний, которым они с Мережковским решили посвятить жизнь. Тогда Париж дал пристанище толпам тех, кого выкинула на чужбину неудавшаяся русская революция. Это, по воспоминаниям Гиппиус, были тысячи «рабочих, солдат, матросов, совершенно не способных к жизни вне России. Они работы не искали и ничего не понимали». После 1910 года, когда пошли политические послабления, почти все эти люди с радостью вернулись под родные небеса, едва ли предчувствуя, что еще лет через десять кое-кому из них придется второй раз пройти дорогой, ведущей на запад.
Периодически наезжая в Петербург, Мережковские в свой первый эмигрантский период прожили на рю Колонель Бонне до 1914 года и успели перезнакомиться со всем тогдашним русским Парижем. Там собралось пестрое общество. Гиппиус вспоминает: были «случайные европеисты, неудачники на родине, коллекционеры, меценаты». Были убежденные галломаны, преимущественно из литературной среды. Был поэт Николай Минский, декадент, которого угораздило сочинить стихи, начинавшиеся так: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — и стать соредактором ленинской «Новой жизни» (когда пролетарии услышат его призывы, он пустится в бега и, победствовав в Лондоне, опять приедет в 1927-м в Париж, ставший ему последним пристанищем).
Был другой, намного более знаменитый поэт — Константин Бальмонт. В 1905 году он поразил своих бесчисленных поклонниц, напечатав громовые вирши, где воспевал «победу сознательных смелых рабочих» и грозился об руку с ними смести на свалку «старый сор». Пародисты язвили, замечая, что «тяжел рабочий молот для его бессильных рук». Власть припугнула ослушника, и теперь он жил на тихой улице за Люксембургским садом, уверяя, что не вернется в страну, где правит «царь-висельник». В Париже, в ресторане на бульваре Сен-Дени, отпраздновали в январе 1912 года двадцатипятилетие литературной деятельности Бальмонта. Он по этому случаю написал стихи, где говорилось, что четверть века для поэта ничто, и содержался призыв «Верь крылатым — и огню!».
Так все и шло почти до начала мировой войны, когда в Бальмонте взыграл патриотизм. А в 1920-м, добившись липовой научной командировки в Европу, он бежал от тех, кто покончил с «висельником» в екатеринбургском подвале.
По четвергам русские парижане собирались у художницы Елизаветы Кругликовой, в ее гостеприимном доме на рю Буассонад 17. Там бывали костюмированные вечера, немолодая хозяйка выступала в мужском наряде. Кругликовой посвятил велеречивый сонет «Латинский квартал» Вячеслав Иванов. Однако сама она больше ценила и любила другого стихотворца — Максимилиана Волошина.
«Мне, Париж, желанна и знакома власть забвенья, хмель твоей отравы!» — завершается волошинское стихотворение, которое написано в 1909 году, когда этот хмель стал проходить и в душе было иное, «пустыня Меганома»: так называется мыс между Коктебелем и Судаком, где «зной, и камни, и сухие травы». Однако яд действовал долго. Под знаком Парижа, который для него был «нервный узел всей Европы, солнечное сплетение ее чувствующих и сознающих тканей», прошла вся молодость будущего коктебельского отшельника. Он и впоследствии стремился в Париж, только в Париж, и в автобиографии соглашался с теми, кто находил: Волошин «пишет по-русски так, как будто по-французски». Цветаева считала, что он «и жил, головой обернутый на Париж».
Впервые Волошин туда приехал студентом-юристом, которого выгнали из университета за участие в беспорядках. Одной своей феодосийской приятельнице начинающий поэт писал осенью 1899-го, что Париж его «совсем покорил, уничтожил и влюбил в себя», и это не были дежурные восторги неофита. Волошин чувствовал и умел передать очарование Парижа, как мало кто другой из русских поэтов, посвятивших этому городу строки и даже циклы. С 1901 года он жил там постоянно, и парижские стихи были первыми, в которых поэтический голос Волошина прозвучал своей особенной мелодией:
Цикл «Париж», одиннадцать стихотворений, из которых самое раннее относится к 1902 году, выдержан в этой печальной и светлой тональности. Сразу чувствуется взгляд художника, который любит акварель. Волошина притягивают размытые очертания, неброские оттенки: город обволакивает лиловая мгла, бледный лист вспыхивает на больших стволах каштанов, зарево и небо сливаются в зеркально-живой бездне ночной площади, а на реке линялыми шелками качается белый пароход. «В дождь Париж расцветает, точно серая роза… Шелестит, опьяняет влажной лаской наркоза».
Волошин ехал во Францию, точно представляя себе, в чем его главная цель: считал необходимым «пройти через латинскую дисциплину формы». В автобиографии он потом напишет: «Форме и ритму я учился у латинской расы». Его страшило, что в делах искусства он «совершенный дикарь». Притягивали новые школы и веяния. Осенью 1902-го, прожив в Париже почти два года, Волошин познакомился с Бальмонтом и был поражен, когда выяснилось, что символизм далеко не новость и в России. Сам он постигал уроки современной эстетики по парижским образцам.