Вот в таком-то мире, странным образом напоминавшем итальянские республики эпохи Возрождения, скорые на конфликты, интриги и неожиданные развязки, одно бедное племя, принятое враждебно и подвергнутое сотням унижений, в конце концов получило от своих могущественных соседей несколько болотистых островков на озере. Мешики устроили свою столицу (жалкое поселение из тростниковых хижин) вокруг храма неукротимого и ревнивого бога Уицилопочтли, который направлял их в странствиях на протяжении полутора веков. Вокруг — бесплодное болото, ни леса, ни камня для постройки зданий. Плодородные земли оставались в руках более древних городов, ревниво охранявших свои поля, леса и каменоломни. Скитальцы поселились в этих унылых местах в 1325 году и именно там увидели сидящего на кактусе орла со змеей в клюве — знамение, обещанное их богом. Им потребовалось еще пятьдесят лет, чтобы укрепиться и избрать своего первого правителя — Акамапичтли. Город мешиков был еще так слаб, а судьба его так ненадежна, что ему, чтобы выжить, пришлось признать господство Аскапоцалько, от которого он освободился только в 1428 году.

Никто не различил бы в этом невзрачном зародыше образ будущей империи: никто, кроме «носителей бога» — жрецов-воинов, которые окружали священное изображение Уицилопочтли во время переселения, передавали народу его пророчества и верили в его обещание господства. Они составили первое ядро правящего класса, который менее чем через двести лет вознес мешиков на вершину могущества.

В начале XVI века о первых трудных шагах напоминали только плавучие огороды — «чинампы» — которые еще сохранились на окраинах города, напоминая о тех временах, когда безземельным мешикам пришлось создавать сушу, набрасывая на плетеные плоты ил со дна болот. Мехико-Теночтитлан, настоящая Венеция Нового Света, горделиво выстроил на воде свои террасы и пирамиды. Имя его императора Мотекусомы стало синонимом великолепия и власти для двадцати разных народов ^{2}. Сюда потекли богатства из покоренных провинций, придавая городу еще большую пышность. Никогда еще со времен легендарной Тулы глазам мексиканских индейцев не открывалось столько чудес.

* * *

О Мексике времен первых контактов с европейцами мы знаем по нескольким разновидностям документов, которые можно сравнивать и сопоставлять.

Археологические раскопки в долине Мехико оказались плодотворными: чуть копнешь — и обнаружишь следы ацтекской культуры или ее предшественников. Здесь во множестве находили домашнюю и ритуальную глиняную посуду, орудия труда и оружие, скульптуры. Однако мешики, которые сжигали своих мертвецов, а не хоронили их, как, например, сапотеки и миштеки, не подарили нам почти неисчерпаемого источника находок, какой являют собой захоронения с орудиями труда, одеждой, украшениями. С другой стороны, в Мехико не сохранилось ни одного древнего здания из-за методического разрушения города испанцами во время и после осады 1521 года. Таким образом, возникает парадокс: архитектура более древних майя, живших в VII веке, известна нам гораздо лучше, чем архитектура мешиков XVI столетия. Затерявшись в джунглях Чьяпаса, храмы и пирамиды Паленке или Йашчилана выстояли под более чем тысячелетним натиском стихий и растительности, тогда как сооружения Мехико стали жертвами разрушительной воли людей.

Однако период, о котором пойдет речь, отличается от всех прочих обилием письменных свидетельств. Мешики интересовались самими собой и своей историей, они были неутомимыми ораторами и большими любителями поэзии; они проявляли интерес к нравам и делам других народов. Наконец, они беспокоились о будущем, внимательно относясь к знамениям и жребиям. Отсюда множество книг — исторических или историко-легендарных, познавательных, ритуальных, гадательных, написанных по пиктографической системе, сочетающей в себе идеографическое и фонетическое письмо. Мексиканская цивилизация в изобилии создавала не только книги, но и делопроизводственную «макулатуру». В империи ацтеков усердно судились, и все тяжбы и споры порождали документацию: например, если две деревни спорили из-за участков плодородных земель, они предоставляли в подтверждение своих слов карты или планы, а также генеалогические древа, утверждающие права того или иного рода на эти самые поля.

Большая часть таких документов тоже была преднамеренно уничтожена после завоевания. Многие книги имели религиозную или магическую направленность, и епископ Сумаррага велел изъять их и сжечь вместе со многими светскими сочинениями, например историческими рассказами. По счастью, довольно большое количество книг избежало костра. С другой стороны, индейцы очень скоро осознали преимущества алфавитного письма, принесенного европейцами, по сравнению со сложной и малопонятной системой, которую они использовали прежде. Основываясь на древних пиктографических рукописях (некоторые из них, надо полагать, сохранились в семьях аристократов, несмотря на запрет), они составили — либо на мексиканском языке, но латинскими буквами, либо на испанском — драгоценнейшие исторические хроники. В их числе «Анналы Куаутитлана» и книги Чимальпаина Куаутлеуаницина, Тесосомока, Иштлильшочитля, которые в буквальном смысле слова напичканы самыми точными сведениями о жизни древних мексиканцев.

Наконец, сами испанцы оставили нам очень важные документы. Во главе первой волны нашествия, которую составляли столь же темные, сколь и храбрые солдаты, все-таки стоял незаурядный государственный деятель Эрнан Кортес, а в ее рядах находился прирожденный писатель, умеющий наблюдать и рассказывать, — Берналь Диас дель Кастильо. Письма Кортеса Карлу V и воспоминания, которые Берналь Диас, вернувшись на родину, продиктовал перед смертью, представляют собой первые свидетельства европейцев о доселе неведомом мире. Письма Кортеса более продуманны, рассказы Диаса непосредственны, забавны и трагичны ^{3}. Конечно же ни тот ни другой не стремились к отвлеченному созерцанию и постижению; их взгляды устремлялись прежде всего на укрепления и вооружения, на богатства и золото. Они не знали ни слова из языка индейцев, который словно удовольствия ради немилосердно коверкали всякий раз, когда цитировали. Они были искренне возмущены религией мешиков, которая показалась им предосудительным и отвратительным набором сатанинских ритуалов. Но, несмотря ни на что, их свидетельство сохраняет громадную документальную ценность, ибо благодаря ему мы видим то, чего уже больше никто после них не увидел.

Вслед за солдатами пришли миссионеры. Самый известный среди них, отец Бернардино де Саагун, прибыл в Мексику в 1529 году. Изучив науатль, научившись писать на этом языке под диктовку образованных индейцев, прибегая к помощи индейских художников, чтобы проиллюстрировать свою рукопись, Саагун создал замечательный памятник — «Общую историю дел в Новой Испании». Это произведение, которому он посвятил всю свою жизнь, навлекло на него подозрения в ереси, и его рукописи дважды изымались властями — в 1571 и 1577 годах. Он умер в Мехико в 1590 году, попрощавшись с «сыновьями своими индейцами» и так и не увидав изданным ни малейшего фрагмента своего труда. Другие монахи — например, Торибио Мотолинья, — хоть и не сравнившись с Саагуном, также оставили почтенные труды.

К этим первостепенным источникам следует добавить зачастую безымянные «Описания» и «Сообщения», составленные в XVI веке испанцами — священниками, чиновниками, магистратами, — которые являют собой кладезь информации, хотя с ними и нужно обращаться осторожно, поскольку их авторам редко было присуще критическое суждение. Следует также сослаться на многочисленные пиктографические записи индейцев, созданные после завоевания, — либо исторические повествования, такие как «Кодекс 1576 года», либо судебные документы, ибо любовь индейцев к сутяжничеству, разделяемая испанцами, находила выражение во множестве разбирательств по самым разным поводам, оставивших нам уйму полезных сведений. В общем, на эту тему существует богатая литература. Она позволяет нам составить о последнем периоде существования мексиканской цивилизации представление — хоть и неполное, поскольку остается множество загадок, но всё же живое и расцвеченное подробностями.