Однако трудности интерпретации все более возрастают для историка, когда он осознает тот факт, что средневековые алхимики (и их преемники) предпочитали наслаивать одно на другое два параллельных смысла.

Вот, к примеру, текст «Книги Артефия», в котором второй смысл с очевидностью наслаивается на простое описание конкретного феномена, наблюдаемого в лаборатории (выделение газа): «Но как только он начинает подниматься, он перерождается, заряжается в воздухе, он наполняется в нем жизнью и становится совершенно духовным и нетленным».

Тот же самый пассаж с успехом можно применить к фазе возгонки не на уровне работы с минералами, но в стадии внутренних метаморфоз, кои претерпевала психика алхимика в процессе делания. В нем можно также усматривать аллюзию на одну из наиболее трудных для интерпретации герметических поговорок-рекомендаций: ‹Solve et coagula› («Растворяй и сгущай»). Эта формула, несомненно, означала определенную фазу завершающих трансмутационных операций Великого Делания, но при этом подразумевались также и другие процессы, касавшиеся, очевидно, тайны перемещения тел. Адепт будто бы обретал способность, если он достигал поистине тотального успеха, «растворять» (solvere) свое физическое тело, «сгущая» (coagulare) свою нетелесную, просветленную субстанцию. Именно об этой таинственной двойной метаморфозе («Solve el coagula»), очевидно, идет речь в следующем пассаже того же Артефия: «Именно потому надлежит сублимировать то и другое, то есть тело и дух, чтобы все, что в них есть чистого, возносилось вверх, а все нечистое оседало в процессе бушевания бурного моря».

Чередование фаз Великого Делания, осуществляемого влажным путем, похожим образом описывается всегда и всеми авторами. Этот установившийся порядок можно встретить уже в манускриптах греческих алхимиков, творивших в Александрии. Вот отрывок из труда Синезия:

«Надлежит взять совершенное тело и, поместив его в воду, запереть в стеклянном, тщательно закупоренном доме. [Речь идет о реторте, закрытой печатью Гермеса. ] Этот состав следует переваривать при умеренной температуре, такой, как температура навоза, а затем непрерывно варить на огне до тех пор, пока совершенное тело не перегниет и не разложится до состояния черной материи, после чего надо извлечь его и сублимировать через воду, дабы таким способом оно очистилось от черноты, побелело и, утончившись, достигло предельной чистоты, сделалось летучим и белым как внутри, так и снаружи… Остудив сосуд, ты обнаружишь черные нечистоты на дне перегоревшими и отделившимися от духа и белой квинтэссенции; упомянутые черные нечистоты надлежит выбросить».

Совершенно необходимым дополнением к лаборатории адепта являлась его молельня.

Во второй части (авторство которой приписывается Жану де Мену) «Романа о Розе» показана персонифицированная Природа, упрекающая суфлера, пытающегося свести священное искусство к череде чисто материальных манипуляций:

“И решила Природа не просто для виду высказать скорбь свою, боль и обиду Суфлеру-глупцу софистическому. Ремесленнику — механистическому.”

Отличительной особенностью традиционного алхимика как раз и было стремление сочетать технические навыки с упованием на озарение, с мистикой — именно то, что так трудно укладывается в рационалистическом уме современного человека.

Конечно, расхожий образ алхимика — еще более усиленный литературой и живописью романтиков — рисует его неким подобием колдуна, совершающего в своей мрачной конуре будоражащие воображение, даже страшные и отвратительные операции, напрямую связанные с демонами, покровительствующими черной магии.

Определенно, алхимия включала в себя совершение операций, которые людьми нашего времени не могут квалифицироваться иначе как «магические». С учетом этого было бы уместно уточнить, чем средневековый алхимик отличался (за исключением отдельных случаев, когда он сбивался с пути истинного) от мага или колдуна. На стенах его лаборатории могли висеть символические фигуры, но в ней не было места для всякого рода живописного хлама, который обычно помещает туда воображение масс (фигурки, навлекающие порчу; зародыши, законсервированные в стеклянных сосудах; набитые чучела крокодилов и т. п.).

В многочисленных алхимических текстах приводятся подробные описания спиритуальных действий. Большой заслугой К. Г. Юнга и его учеников является то, что они великолепно осветили важный аспект Великого Делания — то, как алхимические операции оказываются грандиозной попыткой интеграции, воссоединения двух частей (мужской и женской) личности. Без этого не совершались операции в алхимической лаборатории, спиритуальный аспект алхимии неоспорим — напомним, что всегда имел место этот строгий параллелизм.

В трактате Николя Фламеля «Объяснение фигур» мы находим — и это весьма показательный пример — следующий пассаж:

«Здесь я рисую для тебя два тела, одно мужское и другое женское, чтобы показать тебе, что в ходе этой второй операции ты доподлинно, хотя еще и не в совершенстве, имеешь две соединенные и сочетающиеся природы, мужскую и женскую, или, вернее говоря, четыре элемента, и что естественные враги — тепло и холод, сухость и влага — начинают сближаться в любви одного к другому, и при посредничестве мира мало-помалу улетучивается древняя вражда старинного хаоса».

Найти философский камень мог лишь человек, достигший состояния полного озарения, которое всегда предполагает выполнение тонких, неуловимых операций, благодаря которым в самом адепте происходит смерть «ветхого человека» и рождение внутреннего, духовно возрожденного человека. Здесь можно было бы сослаться на многочисленные тексты, в которых описаны внутренние трансмутации, происходящие в самом алхимике. Например, в «Торфе философов», алхимическом трактате арабского происхождения, встречаются следующие прекрасные слова: «И знайте, что конец есть лишь начало и что смерть есть причина жизни и начало конца. Узрите черное, узрите белое, узрите красное, и это всё, ибо эта смерть есть вечная жизнь после смерти славной и совершенной».

Озарение несет с собой полное освобождение, как утверждается в другом месте «Объяснения фигур» Николя Фламеля, классического трактата, приписываемого этому знаменитому французскому адепту:

«Так он (философский камень) теперь уносит человека из этой юдоли скорби, из этого горестного состояния бедности и недомогания, в славе поднимает его на своих крыльях над стоячими водами египетскими (коими являются ординарные мысли смертных), заставляя его презреть жизнь и богатства мира сего, денно и нощно размышлять о Боге и его святых, желать эмпиреев небесных и пить из сладостных источников вечной надежды.

Вечная хвала Богу, по милости своей давшему нам узреть сей прекрасный, воистину совершенный пурпурный цвет, сей прекрасный цвет полевого мака, сей пылающий и сверкающий сиреневый цвет, уже не подверженный переменам, над которым более невластны само небо и его зодиак, ослепительный лучистый блеск которого каким-то образом сообщает человеку нечто сверхнебесное, в то же время заставляя его (когда он смотрит на него, познавая его) трепетать и содрогаться».

Освобождая мало-помалу свою подлинную природу, испытывая на себе почти неуловимое влияние потаенного огня, заключенного в нем самом, проникающей в него Божественной энергии, адепт непосредственно достигает всеобъемлющего знания, полного и дарующего свободу. Французский автор XVIII века, Антуан-Жозеф Пернети, в своих «Разоблаченных мифах греков и египтян» дает ему весьма примечательную характеристику:

«Материя едина и составляет все, говорят философы, поскольку она есть коренное начало всевозможных композиций. Она содержится во всем и ощущается во всем, поскольку она может принимать любые формы, но лишь до того, как приобретет тот или иной вид одного из трех царств природы».

В трактате Космополита содержится следующий очень короткий, но еще более замечательный пассаж: «В его царстве имеется зеркало, в котором можно увидеть весь мир».