Наконец, поскольку Устав запрещал монахам носить бороду, ее следовало брить. По правде говоря, эта процедура проделывалась нечасто: приблизительно 14 раз в год, перед большими праздниками и днями наиболее почитаемых святых, причем летом чаще, чем зимой. Эта процедура регламентировалась особым образом. В назначенный день монахи выстраивались в две шеренги: одна — под сводом внутреннего здания монастыря, другая — вдоль его стены. Брат-раздатчик милостыни раздавал одной стороне бритвы, а другой — чаши для бритья. Каждый брил стоящего напротив. Тот, кто брил, был в подряснике; тот, кого брили, снимал его, однако оставался в рясе. Орудуя бритвой, они пели псалмы, а когда заканчивали, устанавливалась полная тишина. Было запрещено в ожидании своей очереди мыть голову, стричь себе волосы или ногти…    

Чистота тела неотделима от чистоты одежды. В одном из помещений имелась прачечная с отдельными резервуарами для рубах и для кальсон. Каждый мог пользоваться ею для своих нужд. Утром, перед капитулом, белье замачивали в большой лохани с горячей водой, нагретой на кухне. Стирали днем, «в часы, когда можно говорить». Затем белье сушили на веревке, протянутой во внутреннем помещении, но это было разрешено только после «цены» или после вечерни. 

Напомним, что, за исключением коротких минут отдыха, монахи должны были соблюдать предписанное Уставом молчание. Поскольку иногда бывало необходимо общаться друг с другом, хотя бы в практических делах, они пользовались знаками. Этот немой язык был принят в Клюни со времен первого аббата Бернона. При его преемнике Одоне язык «достиг такого уровня, что можно было подумать, что монахи утратили способность к обычной речи». И биограф Одона добавляет: «Я думаю, что им хватало знаков для того, чтобы выразить все необходимое». Эта практика существовала во всех дочерних монастырях Клюни и во многих других монастырях. Система знаков, использовавшихся в Клюни, дошла до нас в описаниях Бернарда и Ульриха. Это целый словарь из ста слов, среди которых — обозначения продуктов питания, столовых приборов, одежды, постельных принадлежностей, отдельных предметов, двадцати двух лиц, которых монахи могли упомянуть, вещей, связанных с монастырской жизнью, и, наконец, 13 слов, обозначавших действия или какие-то идеи. Часто дается объяснение использования данного жеста. Например, чтобы попросить хлеба, нужно было «сделать круг из указательных и больших пальцев обеих рук, потому что хлеб имеет круглую форму». Если для обозначения рыбы вообще был достаточен естественный жест, «имитирующий рукою движение рыбы в воде», то для обозначения лосося или осетра требовалось дополнительное объяснение: «Сделать знак рыбы, затем поместить кулак под подбородок, держа большой палец вверх, — знак превосходства, ибо обычно эту рыбу едят великие и богатые мира сего». Но почему тогда «горчицу» изображают, «поставив большой палец на верхний сустав мизинца»? Загадка…    

Иногда речь идет о простой игре слов: «Блины, оладьи: взяться за волосы, как бы их завивая» [156].    

Однако знак для обозначения молока имел скорее имитационный характер: «Сосать мизинец, как младенец, сосущий грудь».    

Знак обуви может помочь нам представить, какой она была. «Обвести пальцем вокруг другого пальца таким движением, каким человек подвязывает обувь ремнями». Для обозначения монахов надо было коснуться капюшона подрясника. Но если речь шла о воспитаннике монастыря, то, коснувшись капюшона, следовало уточнить, различая два случая: если он был еще ребенком, то надо было поднести мизинец к губам; если он уже получил полное образование, то надо было положить два пальца на сердце «в знак учености».    

Допустим, речь шла о монахе, отвечавшем за конюшни. Нужно было «потянуть волосы спереди двумя пальцами, как поводья коней».    

Чтобы обозначить понятие «плохой», надо было «поместить раздвинутые пальцы на лицо так, чтобы ногти изображали когти хищной птицы, которая разрывает что-то на части».    

Можно сказать, что пользоваться столь богатыми средствами выражения мысли по сути означало нарушать положенное по Уставу молчание, смысл которого был в том, чтобы освобожденная мысль обратилась к Богу. Впрочем, похоже, монахи вошли во вкус игры и язык знаков развлекал их, в паскалевском [157]смысле слова, куда больше, чем если бы они разговаривали, как обычные люди. Во всяком случае, вот какое впечатление произвело присутствие на обеде в клюнийском монастыре в Кентербери на крупного светского сеньора Жирара де Камбре, побывавшего там в конце XII века: монахи, которых он видел, столь активно жестикулировали пальцами и руками, что это напомнило ему театр, полный актеров и шутов. Он подумал, что было бы более достойно их ордена и положения, если бы они открыто говорили человеческим языком, вместо того чтобы пользоваться этим фривольным языком глухонемых.

Все ли мы рассказали о клюнийских монахах? На первый взгляд, да. И тем не менее это не так. Мы пока что представили себе только образ жизни простых монахов. Остается понаблюдать за жизнью тех, кто имел различные титулы и составлял «кадры» монастыря. Это наблюдение весьма полезно не только для того, чтобы проникнуть в тайны монастырской жизни, но и для того, чтобы представить себе жизнь той эпохи в целом.    

По месту и почет. Любой мало-мальски значимый монастырь управлялся аббатом. В этом случае он назывался аббатством. В тех местах, где монахов было мало, иногда всего несколько человек, во главе стоял приор, или настоятель, и это называлось приорством. Это слово происходит не от французского глагола «молиться» (prier), а от латинского слова prior — «первый».

В самом Клюни, а также в наиболее значительных зависевших от него монастырях аббат по долгу службы часто отсутствовал, инспектируя подопечные монастыри или делая что-либо еще, и имел в качестве заместителя «великого приора», которому в отсутствие аббата передавались его права не только внутри монастыря, но также в отношении всего происходящего в окрестностях. Поскольку бремя его обязанностей было очень велико, существовал еще «декан», который в большей степени специализировался на экономических вопросах монастырской жизни, то есть управлял поместными землями монастыря. Наконец, поддержанием внутренней дисциплины, иначе говоря, надзором за монахами, занимался «монастырский приор», сам титул которого ясно показывает, что его компетенция не распространялась далее периметра стен монастыря.    

Кроме этих людей, олицетворявших центральную власть, существовали также монахи, занимавшие специальные «должности». Именно они для нас наиболее интересны.

Наиболее важной из этих должностей была должность эконома, или казначея. Именно он раздавал монахам одежду и строго ее учитывал, следил за сохранностью постельного белья, обеспечивал освещение в спальне, в лазарете, в кладовой, в зале послушников. Он также следил за раздачей милостыни и материально обеспечивал занимавшихся этим монахов. В Святой четверг он выдавал все необходимое для того, чтобы монахи могли смыть ноги бедняков и дать им два денье. В воскресенье перед Великим постом он руководил раздачей мяса беднякам, приходившим в этот день за едой в монастырь. Естественно, поскольку для всех этих случаев требовалось большое количество денег, именно эконом был уполномочен непосредственно принимать все денежные доходы, которые монастырь получал с доменов, а также приношения натурой, животных, одежду. Наконец, он распоряжался принадлежавшим монастырю лесом, для чего позднее он получил в помощь лесничего, бывшего иногда мирянином. Эконом следил также за пользованием прудами и реками, в.которых надо было поддерживать изобилие рыбы.