Нет смысла читать о путешествиях, если после чтения не остается впечатления, будто сам побывал в описанных местах. У Дюма описания всегда очень живы. Мы только что промчались вместе с ним по нескольким маршрутам, но в его книгах таких маршрутов значительно больше: там есть ближние и дальние поездки, сухопутные и морские путешествия, ночевки в самых разных гостиницах и многое другое. Есть там и большое количество описаний городов, в некоторых из которых писатель побывал сам, некоторые же представил внутренним зрением. Эти города, их улицы и дома встают перед нами во всей своей красе, хотя Дюма отнюдь не всегда ставит перед собой задачу подробного исторического описания города: иногда он просто наслаждается теми деталями, которые вызывают у нас приятное ощущение знакомства с местностью.

Города, как люди, рождаются, растут, дряхлеют, полностью изменяют свой облик вследствие трагедий или следуя новой моде. В частности, это можно сказать и о самом любимом городе Дюма — о Париже. Современный Париж представляет собой довольно эклектичный конгломерат строений, где строители разных времен, перебивая друг друга, говорят нам каждый о своем. Историки архитектуры, указывая на города, полностью сохранившие свой древний центральный ансамбль, вздыхают и сожалеют, что о Париже этого сказать нельзя. Дюма сожалел о том же, ибо ему случилось жить как раз в то время, когда старый Париж уходил в небытие, а новый Париж получал свое начало.

Любопытно, что ни в одном произведении Дюма 1840-х годов мы не встретим описания Парижа в целом, не найдем воссозданной писателем панорамы города. Такая панорама есть у Гюго в «Соборе Парижской Богоматери». Великий писатель обозревает «Париж с птичьего полета» (так и называется соответствующая глава) и стремится познакомить читателя с Парижем конца XV века, беря на себя роль гида и реконструктора. Это описание поражает, заставляет вдуматься в прошлое, вслушаться в шорохи текущих мимо столетий, на время отвлечься от действия самого романа.

У Дюма же главное — действие. В романах 1840-х годов он не позволяет себе надолго от него отвлекаться, а если отвлекается, то ради другого действия. Если участником сюжета становится дом, он его описывает. Если нам важно знать, как выглядела улица, по которой ходят герои, он описывает ее. Но он никогда не смотрит на происходящее с птичьего полета: на такой высоте действие его романов обычно не разворачивается.

И только в романах 1850-х и 1860-х годов появляются вдруг большие отступления, описания разных частей города в их ансамбле, длинные экскурсы в историю Парижа. Что произошло? Произошло то благословенное бедствие, которое в разные годы XIX и XX веков пережили многие столицы Европы (в том числе и Москва). Началась активная перестройка города, его модернизация.

Планы коренного изменения облика французской столицы появлялись уже у Наполеона I. «Чтобы сделать Париж красивее, — писал он, — следует больше сносить, чем строить. Надо пробить широкие проходы в этом нагромождении почерневших камней, старых бутовых стен, человеческой плоти». [35]

Действительно, густонаселенные старые кварталы Парижа уже не соответствовали требованиям времени, создавали транспортные, гигиенические и другие проблемы. Наполеон, со свойственным ему размахом, хотел снести старое и воздвигнуть новое, но не успел. Вплоть до конца правления Луи-Филиппа наступило градостроительное затишье. Конечно, где-то сносились ветхие дома, где-то строились новые. Но в целом это не влияло на архитектурный облик города. Перед самым 1848 годом Луи-Филипп задумал было перестроить столицу, но тоже не успел.

Настоящая реконструкция началась в 1850-е годы при Наполеоне III. Этот последний монарх Франции решил на практике взяться за дело, задуманное его великим дядей. Впрочем, в первую очередь его подтолкнуло к этому занятию не столько стремление продолжить дело Наполеона I, сколько желание в кратчайшие сроки создать большое количество рабочих мест и тем самым успокоить волнения рабочих. Был разработан план генеральной реконструкции города. В 1850 году Наполеон III объявил: «Париж — сердце Франции. Приложим же все усилия к тому, чтобы украсить этот великий город. Проложим новые улицы, расчистим густонаселенные кварталы, в которых не хватает воздуха и солнца, и пусть благотворный свет повсюду проникнет в наши стены». [36]

Операция на сердце Франции оказалась болезненной. Чтобы проложить прямые и широкие артерии города, соответствующие возрастающим нуждам транспорта, приходилось сносить большие ансамбли домов в центре. Особенно пострадал древний Сите. Похоже, что поначалу парижане даже не очень верили в возможность таких глобальных изменений. Идея длинных прямых улиц не вписывалась в привычные представления о Париже. «Улица длиною в целый лье! — восклицал Виктор Пого, уже запечатлевший панораму старого Парижа и не мысливший ее кардинального изменения. — Улица длиною в целый лье! Представляете, как это будет красиво! Великолепная перспектива! Будем надеяться, что этот смехотворный проект не осуществится». [37]

Проект осуществился. Новые улицы были длинными и широкими, отличались некоторой помпезностью и эклектичностью стиля. К ним еще надо было привыкнуть, и это было нелегко. И уж, наверное, особенно нелегко было Дюма, всей душой сросшемуся со старым Парижем, в стенах которого завязалось столько сюжетов его исторических романов. Мостовые и улицы, по которым ступала нога его героев, исчезали, под ударами разрушительных орудий рассыпались в пыль стены их домов.

Предоставим слово самому писателю.

«Старый Париж уходит от нас!

Признаемся, что мы скорбим всей душой не столько об исчезающей красоте, сколько о невозвратно утраченной истории.

Разумеется, мы с удовольствием любовались этими домами с выступающими и остроконечными крышами, фасады коих смотрели на прохожих, как бы говоря нашим предкам, что их хозяева — важные особы; этими зданиями, потемневшими от времени, с нарисованным или высеченным изображением Мадонны на углу, предстающим вечерами в дрожащем свете фонаря; этими окнами, узкими, как бойницы, но полными подлинного очарования, благодаря своей вытянутой, удлиненной форме, увенчанными стрельчатым трилистником; этими резными деревянными фризами — скромными парфенонами каких-нибудь безвестных Фидиев, — повествующими о религиозном и наивном искусстве Средневековья; этими узкими улочками с их контрастом света и тени, излюбленным сюжетом живописцев, этими башенками с черносерыми заостренными крышами, украшенными флюгерами, застывшими, словно подлинные вехи крепостной стены Карла VI. Но в особый восторг в этом старом Париже, руины которого мы оплакиваем, приводят нас памятники, еще целые или уже ставшие развалинами, красноречивые свидетели важнейших событий нашей истории: эти стены отеля Сен-Поль, отбросившие свою тень на лоб мудрого короля Карла V; этот собор Нотр-Дам — собор Богоматери, — у подножия которого оборвалась почти кровосмесительная, но тем не менее такая поэтичная любовная связь герцога Орлеанского, прославившаяся в веках скорее благодаря супруге Валентине, чем любовнице Изабелле; [38]этот Венсенский замок, где добрый король Людовик XI проводил свои часы, а герцог де Бофор вешал раков в знак своей ненависти к знаменитому плуту Мазарино-Мазарини; [39]дворец Тампль, видевший кровавый пот королевства; тюрьма Аббатства, откуда вышли жертвы второго и третьего сентября; наконец, все эти остатки других эпох, которые кажутся вехами истории, с их помощью летописец восстанавливает прошлое, историк описывает настоящее, а философ вопрошает будущее.

Напрасные сожаления!

Как мы уже сказали, (…) старый Париж уходит от нас.