— Еще бы я не был уверен: мне сказал это господин Изидор Жоффруа Сент-Илер последний раз, как я ходил за яйцами в Ботанический сад; вы не можете сказать, что он не ученый.

— О нет, Мишель, можете быть спокойны, этого я не скажу.

Мишель знает множество средств, одно лучше другого, почерпнутых им из различных источников. Должен признаться, что не все его источники столь же почтенны, сколь последний, названный им» («История моих животных», VIII).

Похоже, хозяин и слуга находили удовольствие в подобных дискуссиях. Когда вилла «Монте-Кристо» была продана за долги, Мишель последовал за Дюма на более скромную квартиру.

О другом слуге — негре национальной гвардии Алексисе — мы поговорим тогда, когда пойдет речь об отношении Дюма к своим чернокожим предкам и их соплеменникам. Это весьма поучительная история.

Еще в доме писателя жил некто Рускони. Его последним местом службы была должность секретаря генерала Дермонкура, когда-то служившего адъютантом генерала Дюма. Будучи отправлен в 1833 году Луи-Филиппом в отставку, генерал Дермонкур отослал Рускони к Дюма с просьбой обеспечить ему спокойную старость. С тех пор и в течение более 20 лет Рускони жил в доме писателя и даже получал жалованье, хотя и не нес никакой службы. Впрочем, иногда он переписывал произведения Дюма, — медленно и без особого рвения, или объяснял гостям писателя повадки живших в замке Монте-Кристо животных. Этим занятость Рускони и ограничивалась. С позиции здравомыслящего человека, такая щедрость граничила с глупостью, но Дюма не мог поступить иначе, а слишком навязчивым доброхотам, пытавшимся отучить его от растрачивания денег на оплату несуществующих услуг и упорно желавшим знать, чем именно Рускони занимается в его доме, писатель неизменно отвечал: «Он… русконит».

Если слуги самого Дюма находились с ним в столь забавных отношениях, то что говорить о слугах его героев! В «Трех мушкетерах» Базен постоянно наставляет Арамиса в добродетели и поддерживает его желание стать аббатом. Планше спорит с д’Артаньяном. Правда, Атос содержит Гримо в строгости, не позволяя ему сказать лишнее слово, но отношения их, несомненно, тоже дружеские. Хитрые слуги, к проделкам которых хозяева привыкли, зачастую становятся в романах Дюма комическими персонажами. Вот, например, Франц, старый лакей генерала Эрбеля («Парижские могикане»).

«Генерал… стал звонить с такой настойчивостью, что язычок колокольчика оторвался и упал в стакан, едва его не разбив.

— Франц! Франц! Придешь ты или нет, скотина? — в бешенстве прорычал генерал.

На резкий окрик генерала явился лакей, видом свои напоминавший австрийского солдата: обтягивающие панталоны с широким поясом, на шее — крест с желтой лентой, на рукаве — капральские нашивки.

Да и почему бы Францу не быть похожим на австрийского солдата, если родом он был из Вены?

Войдя в комнату, он встал навытяжку, сомкнув каблуки и развернув ступни, левую руку прижав к ноге, правой отдавая честь.

— А, вот и ты! Ну наконец-то, дурак! — сердито проворчал генерал.

— Это есть я, мой генераль! Я стесь!

— Да уж, здесь… Я три раза тебе звонил, скотина ты этакая!

— Я слышаль только фторой, мой генераль!

— Дурак! — повторил генерал, против воли улыбнувшись наивности денщика. — Где ужин?

— Ушин, мой генераль?

— Да, ужин.

Франц покачал головой.

— Как?! Ты хочешь сказать, что ужина нынче нет, болван?

— Ест, мой генераль, ест ушин, но еще не пора.

— Не время ужинать?

— Нет.

— Который час?

— Пят часоф и четверт, мой генераль.

— Как?! Четверть шестого?

— Четверт шестой, — повторил Франц.

Генерал вынул часы.

— Хм, верно! Какое унижение для меня: этот болван прав!

Франц удовлетворенно хмыкнул.

— Кажется, ты посмел улыбнуться, плут? — нахмурился граф.

Франц кивнул.

— Чему ты улыбнулся?

— Потому что я лучше зналь время, чем мой генераль.

Граф пожал плечами.

— Ступай! — приказал он. — И чтобы ровно в шесть ужин был на столе!

Он снова раскрыл своего Вергилия.

Франц пошел было к двери, потом спохватился, повернулся на каблуках, пошел обратно, встал на прежнее место и застыл в том же положении, как за минуту до этого.

Генерал не увидел, а скорее почувствовал: что-то загородило ему свет. Он поднял глаза, смерив Франца взглядом с головы до ног. Франц застыл, словно деревянный солдатик.

— Кто тут еще? — спросил генерал.

— Это ест я, мой генераль.

— Я приказал тебе выйти, разве нет?

— Мой генераль так сказать.

— Почему же ты не ушел?

— Я ушель.

— Ты сам видишь, что нет, раз до сих пор стоишь здесь.

— Я есть вернуться.

— Зачем, я тебя спрашиваю!

— Там пришель лицо, который хощет кофрить с генераль.

— Франц! — грозно сдвинув брови, закричал генерал. — Сто раз говорил тебе, негодяй, что, когда я возвращаюсь из Палаты, я хочу только одного: почитать хорошую книгу, чтобы позабыть о плохих речах — иными словами, никого не желаю принимать!

— Мой генераль! — подмигнув, отвечал Франц. — Там есть тама.

— Дама?

— Ja, тама, мой генераль.

— Будь там хоть епископ, меня ни для кого нет дома, болван.

— Я сказаль, что вы есть на место, мой генераль.

— Ты так сказал?

— Ja, мой генераль.

— Кому ты это сказал?

— Тама.

— А эта дама?..

— Маркие те Латурнель.

— Тысяча чертей! — подпрыгнув на козетке, закричал генерал.

Франц, не разнимая ног, отпрыгнул на полметра назад и застыл в прежней позе.

— Значит, ты сказал маркизе де Латурнель, что я дома? — разъярился генерал.

— Ja, мой генераль.

— Вот что, Франц! Снимай крест и нашивки, убирай их в шкаф: ты разжалован на полтора месяца!

Старый солдат изменился в лице; по-видимому, он был в смятении: усы его зашевелились, в глазах заблестели слезы, он чудом удержался, чтобы не всхлипнуть.

— Ах, мой генераль! — прошептал он.

— Я все сказал… А теперь пригласи даму» (Ч. Ill, III).

В этом комическом Франце есть, пожалуй, что-то от Швейка. Однако далеко не всегда Дюма пишет о слугах с юмором. У писателя было представление об идеальном слуге-друге, и таковыми он считал слуг старого поколения, ушедших в небытие вместе со своими хозяевами. Наверное, Дюма идеализирует их, но все же…

«Исчезает из нашей жизни порода широкоплечих графов, у которых ноги искривлены оттого, что почти вся их жизнь проходит в седле, голова ушла в плечи из-за тяжелых шлемов, давивших на головы их предков; вместе с ними исчезает и порода старых преданных слуг, рожденных во времена дедушек, а умирающих при внуках: с такими слугами отец, сходя в могилу вслед за супругой, знал, что его сын не будет одинок в отчем доме.

Почтительность, с которой слуга относился к усопшему отцу, обращалась в благоговейную любовь к осиротевшему сыну. Мне нередко случалось слышать, как наше поколение отрицает или высмеивает почтительную нежность старых слуг, их слепую преданность, и уверяет, что все это можно увидеть только на сцене. Это утверждение не лишено смысла: общество в таком виде, каким оно стало после десяти революций, лишилось подобного рода добродетелей; однако в том, что порядок вещей изменился, хозяева виноваты не меньше слуг. Такая преданность походила на собачью: старые хозяева били, но не прочь были и приласкать. Сегодня слуг не бьют, но и не ласкают: хозяева лишь платят, слуги — хорошо ли, плохо ли — служат.

А старые собаки и старые слуги — это еще и лучшие друзья в тяжелые дни! Ни один приятель не сравнится с любимой собакой, когда нам грустно: пес садится напротив, смотрит на нас, скулит, лижет нам руки!..

Предположите, что в трудную минуту вместо собаки, которая так хорошо вас понимает, рядом с вами — ваш лучший друг: какие банальные слова утешения, какие советы, которым невозможно следовать, какие нескончаемые разглагольствования, какие нудные споры вам придется выдержать! Как бы искренне и горячо ни сочувствовал друг вашему горю, вы непременно ощутите его эгоизм; на вашем месте он ни за что не поступил бы, как вы, — он бы запасся терпением, выгадал время, выстоял — не знаю уж, что там еще; во всяком случае, он вел бы себя иначе, не так, как вы; словом, он вас обвиняет; желая и пытаясь вас утешить, он вас осуждает.