Этих молодых поэтов зовут Тибулл, Овидий и Проперций. Для Катона поэзия является признаком праздности, для них же она священна и в то же время остается игрой, которой они предаются в своих кружках. Поэзия является свидетельством безумия, но Катулл, один из этих первых «новых поэтов», защищает свое распутство.

Сердце чистым должно быть у поэта,
Но стихи его могут быть иными.
Даже блеск и соленость придает им
Легкой мысли нескромная усмешка.
Веселит она, нет, не лоботрясов,
А мужей бородатых, долгой жизнью
Утомленных и к страсти охладевших.
Вы же, счет потерявши поцелуям,
Не хотите считать меня мужчиной?
Растяну вас и двину, негодяи! [35]

Расцвет любовной лирики представляет собой настоящую революцию нравов. Впервые о любви говорят открыто. Это высвобождение инстинктов стало возможным только благодаря эмансипации женщины. Теперь она занимает в обществе совершенно новое место и становится объектом мечты и желания и музой-вдохновительницей поэзии. Она прибегает к помощи обольщения и обращается скорее к чувствам, нежели к разуму. Как мы еще увидим, устанавливается некий любовный кодекс. Свободная любовь предпринимает наступление на семью и брак, прибегая к доводам, «которые неведомы здравому смыслу». «Жизнь есть любовь» — теперь это образ жизни. Можно сказать, что Рим становится столицей любви, также как он стал столицей праздников и развлечений.

Молодежь также изменилась. Она стремится удовлетворить свою жажду наслаждений. Ни торговля, ни сельское хозяйство ее больше не привлекают. Еще меньше молодых людей стремятся стать военными. Даже карьера адвоката или государственные должности отталкивают их, ибо они нарушают праздность. Всему этому они готовы предпочесть попойку с друзьями. Следствием праздности становится преступность. «Золотая молодежь» периода заката Республики не гнушается таскаться по тавернам или грабить вечером прохожих. Эта богемная жизнь, всецело посвященная увеселениям, пирушкам, прогулкам, зрелищам, раздражает работающую часть населения. Отсюда постоянные требования борьбы за нравственность.

Частичная реставрация традиционных ценностей, касающаяся семьи и повседневной жизни, призванная бороться с роскошью и излишествами, приходит с установлением Империи. Первый император Август Октавиан пожелал вернуть деморализованному населению жизненный идеал. Он предложил гражданам вернуться к радостям повседневного труда. Речь шла именно о трудовой морали, но задача оказалась невыполнимой, поскольку народ уже привык жить совершенно по-другому. Возвращение к труду могло произойти только в деревне, менее искушенной наслаждениями, чем город. Тогда Август призвал современную ему литературу вести пропаганду в этом направлении. Но городской плебс не понимал, почему он должен отправляться в деревни и заниматься тяжелым трудом, в то время как при такой же или чуть меньшей прибыли можно вести праздный образ жизни в городе. Так что восстановление престижа труда было заведомо обречено на поражение даже по чисто экономическим причинам.

Однако у этой попытки реставрации моральных ценностей была и положительная сторона. Установив прочный мир, Август вернул своему народу светлую радость жизни, так не похожую на веселость разгульных развлечений. В данном случае мы берем за основу свидетельство Горация, поскольку он являлся обычным римлянином, лишенным политических амбиций, и всегда был близок к народу, очевидно по причине своего происхождения — его отец был вольноотпущенником. С другой стороны, хотя в его работах и обнаруживаются различные философические влияния, особенно эпикурейское, Гораций на самом деле не принадлежал ни к какой философской школе: «В чем причина того, что одно хорошо, а другое / Плохо, — тебе объяснят мудрецы. Для меня же довольно, / Если смогу я тебе передать обычаи дедов…» [36] . Однако он признает, что эта традиция изменилась. Прошло то время, когда «встарь земледельцы — народ и крепкий, и малым счастливый — / Хлеб лишь с полей уберут, облегчение в праздник давали / Телу и духу…» [37] . В его время ищут чего-то большего: сам Гораций хочет свободы и ясности. И не может их достигнуть, живя в городе и, особенно с возрастом, все больше погружаясь в городскую суету и искусственность, хотя нечестолюбивый человек может вести там вполне непринужденное существование. Город является синонимом толпы, а Гораций ищет спокойствия, одиночества. Наилучшей гарантией счастья является простота: «У меня ни золотом, / Ни белой костью потолки не блещут; / Нет из дальней Африки / Колонн, гиметтским мрамором венчанных»; бесполезно высылать со своих земель бедняков в лохмотьях, чтобы увеличить собственную роскошь, «так же расступается / Земля перед бедными, как и пред царями!» [38] . Только природа может принести покой разуму. Но это спокойствие не дает праздность, совсем напротив. Счастье бедняка заключается в работе на земле, позволяющей наконец познать истинные наслаждения, далекие от поддельных наслаждений, которые знает полуголодный городской плебс:

Блажен лишь тот, кто, суеты не ведая,
Как первобытный род людской,
Наследье дедов пашет на волах своих,
Чуждаясь всякой алчности,
Не пробуждаясь от сигналов воинских,
Не опасаясь бурь морских,
Забыв и форум, и пороги гордые
Сограждан, власть имеющих.

Когда же работы в полях завершились, он

Захочет — ляжет иль под дуб развесистый,
Или в траву высокую;
Лепечут воды между тем в русле крутом,
Щебечут птицы по лесу,
И струям вторят листья нежным шепотом,
Сны навевая легкие… [39]

Какое наслаждение охотиться зимой, возвращаться вечером усталым к жаркому огню, который позаботилась разжечь «подруга скромная, что нянчит милых детушек», и поесть приготовленную ей скромную пищу:

Тогда не надо ни лукринских устриц мне,
Ни губана, ни камбалы…
И не прельстят цесарки африканские
Иль рябчики Ионии
Меня сильнее, чем оливки жирные,
С деревьев прямо снятые.
И как отрадно наблюдать за ужином
Овец, бегущих с пастбища,
Волов усталых с плугом перевернутым,
За ними волочащимся…

Это здоровое наслаждение и есть наслаждение истинное, ибо является вознаграждением за тяжелый труд. Это именно то наслаждение, которое рекомендует Август (устами Горация) — наслаждаться каждым мгновением, постигать сущность вечного. Но в то же время это воспитание морали, которое не позволяет поддаваться ложным искушениям. Да и можно ли говорить здесь о «наслаждении»? Не идет ли речь скорее о радости, о той радости, о которой еще будут говорить стоики? Словом, вспоминается Сенека, советовавший Луцилию:

«Научись радоваться… Я хочу, чтобы радость не разлучалась с тобой, хочу, чтобы она рождалась у тебя дома. И это исполнится, если только она будет в тебе самом. Всякое иное веселье не наполняет сердце, а лишь разглаживает морщины на лбу: оно мимолетно… Поверь мне, настоящая радость сурова. Уж не думаешь ли ты, что вон тот, с гладким лбом… со смехом в очах, презирает смерть, впустит бедность к себе в дом, держит наслаждения в узде, размышляет о терпеливости в несчастье? Радуется тот, кто не расстается с такими мыслями, и радость его велика, но строга» [40] .

вернуться

35

Катулл,16. Перевод А. Пиотровского.

вернуться

36

Гораций.Сатиры, I, IV, 116–117. Перевод М. Дмитриева.

вернуться

37

Гораций.Послания, II, I, 139–140. Перевод И. Гинзбург.

вернуться

38

Гораций.Оды, II, 18. Перевод А. Семенова-Тян-Шанского.

вернуться

39

Гораций.Эподы, II. Перевод А. Семенова-Тян-Шанского.

вернуться

40

Сенека.Нравственные письма к Луцилию, 23, 3–4.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: