Василиса положила трубку, закрыла лицо руками, словно решила наконец заплакать по–настоящему. Слезы почему–то сразу куда–то пропали – вот странно. Совсем больше ей и не плакалось. Она постояла так еще с минуту, а когда убрала ладони с лица, увидела стоящих в дверях их с бабушкой комнаты Сашу и Петьку, взлохмаченных со сна и испуганных, с совершенно одинаково обалдевшими лицами.
— Вась, кто звонил? Это мама звонила, да? Что она тебе сказала? Ну что ты молчишь, Вась?
— Да, Петь, это мама звонила. Сказала, что она завтра приедет…За нами…
Петька замолчал вдруг. Стоял, застыв, будто маленькое изваяние в детской фланелевой пижамке, из которой давно уже вырос, смотрел куда–то сквозь Василису огромными зелеными материнскими глазами. Потом резко развернулся и выбежал из комнаты, с размаху упал на свой диван и зарылся с головой в одеяло, и замер там, скрючившись маленьким худым калачиком. Василиса подошла к нему тихо, положила ладонь поверх одеяла на спину, проговорила жалостливо:
— Ну, Петь…Ну, чего ты…Обижался на нее, да? Ты не обижайся, Петь…Она ведь за нами сюда едет… Говорит, что заберет нас туда… Она же наша мама все–таки…Ну прости ее, Петь!
— А бабушка как? – вдруг, откинув одеяло и сев лицом к ней, резко и ехидно спросил Петька. – Бабушку она тоже туда заберет, да?
— Ну, Петь, мама же не знает ничего про бабушку–то…Вот приедет, и сама все увидит…Не сердись на нее, не надо. Глупо это. Мы же все равно с тобой ее очень любим, правда? Чего теперь будем сами себе врать да обижаться? Ты же хочешь жить рядом с мамой, я знаю…
— А ты?
— А что я? И я тоже хочу, конечно! Только мне пока бабушку нельзя оставлять. По крайней мере, пока она ходить не начнет…
— Васенька, и ничего такого ты и не думай даже! – прозвучал вдруг громко и возмущенно голос Ольги Андреевны из ее комнаты. – Я ничего такого от тебя просто даже слышать не хочу! Вы оба поедете жить к матери! Я и без вас тут справлюсь, я скоро ходить начну! А вам здесь нельзя оставаться, погибнете вы тут в нашей бедности–безысходности! И чтоб никаких таких разговоров я больше от вас не слышала! Нельзя вам такой шанс упускать…
— Бабушка! Ну что ты говоришь такое, в самом деле…Ну как, как ты справишься–то?
— Да то и говорю! И справлюсь! Я уже даже знаю, как…Иди лучше, помоги мне в кресло перебраться…
Саша, так и продолжая стоять в дверном проеме между комнатами, только вертел головой растерянно, оборачиваясь то на голос Ольги Андреевны, то на Василисин голос. Она прошла мимо него в бабушкину комнату, мягко тронув за плечо и улыбнувшись будто виновато – видишь, мол, какие у нас тут катаклизмы происходят…Он кивнул ей головой понимающе и понуро поплелся к себе, ошарашенный этой утренней новостью. Ему и в голову такое не приходило, что Василиса может вот так взять и запросто исчезнуть из его жизни. Потому что не может она исчезнуть. Потому что это будет просто катастрофа какая–то…
— Бабушка, а куда мама тебя сходить–то просила? – потихоньку приходя в себя, даже чуть насмешливо спросила Василиса.
— Ой, и не говори, Васенька! – в тон ей, улыбаясь беззлобно, ответила Ольга Андреевна. – Сходите, говорит, быстренько к нотариусу, надо там документы какие–то формальные на выезд детей оформить. Прямо, говорит, сегодня же и сходите…У меня аж чуть трубка из руки не выпала от такой неожиданности. Давно уже в свой адрес такой просьбы не слышала – сходить куда–то, да еще и быстренько…Мне даже и понравилось, и весело стало как–то!
— Ну, значит, скоро действительно ходить будешь! – рассмеялась Василиса. – Ну–ка, пошевели еще ступней, я посмотрю…
— Конечно, буду! Я теперь уже и сама поверила. А ехать вам с Петечкой и в самом деле к матери надо. Ну что вам здесь? Даже образования полноценного получить не удастся, не говоря уж о достойной какой жизни. И мне будет спокойнее, если у вас все устроится!
— Ты знаешь, бабушка, мама сказала, что ее муж решил меня в Сорбонну учиться отправить…
— Да ты что! Ну, вот видишь! Ты же столько мечтала! Нет, нет, непременно поезжай! А мой вопрос мы как–нибудь решим, не волнуйся. Не бывает положений совсем уж безвыходных.
— Но, бабушка…
— И не спорь со мной, Василиса! Вот скажи, я хоть когда–нибудь в последнее время настаивала на своем так решительно?
— Нет…
— Так могу я хоть раз на своем настоять? Ты позволишь мне это сделать один раз хотя бы?
— Позволю. Только давай сначала доживем до завтра. А сегодня я просто решительно настаиваю на завтраке! Так есть захотела от всех этих стрессов неожиданных… У нас молоко есть? Кофе с молоком хочу! И с сахаром! И с мягкой булочкой!
— Да где же мы с утра возьмем с тобой эти самые булочки? Ты что?
— А Сашу попросим в магазин сходить! Са–а–а–ш! – тут же крикнула она звонко, выглянув из комнаты в коридор.
— Да пошел уже, не ори…Ты так громко, на весь свет возвещаешь о своих желаниях, что только глухой тебя не услышит…
Саша, улыбаясь, стоял в коридоре, разглядывал свою изодранную куртку. Потом повернулся к ней, весело развел руками:
— Ну, до булочной я, допустим, и в свитере добегу. А потом придется вам, мадемуазель уважаемая Василиса, сопровождать меня в походах по магазинам, будем мне новую куртку покупать. Я в нынешней моде абсолютно ничего не понимаю. Так что выручай давай…не улышит…их желаниях
— Да без проблем! Я даже с удовольствием! Ты знаешь, сто лет не ходила по магазинам…
А потом они все дружно завтракали принесенными Сашей теплыми хрусткими булочками с маслом и запивали их кофе с молоком – казалось бы, что и особенного в этом их совместном завтраке… Но после всех случившихся в доме событий, коснувшихся каждого из них по–своему больно и счастливо, завтрак этот совместный приобретал особенный какой–то смысл, будто связывал и одновременно разъединял их навеки – никто же толком не знал, что будет, что решится завтра…Об утреннем Аллином звонке они, словно сговорившись, вслух и не помянули ни разу. И даже Петька был непривычно грустен и молчалив, но булочек с маслом при этом умял довольно–таки приличное количество – выздоравливающий его организм требовал основательных, настоящих калорий, а не каких–нибудь там морковных да овсяных прелестей. Ольга же Андреевна, наоборот, бодренько улыбалась и строила планы на будущую свою ходячую жизнь: первым делом она , например, как только встанет на ноги, сразу же пойдет в оперу. Вообще, как Ольга Андреевна говаривала раньше, она всю жизнь чувствовала себя прекрасно только в трех местах – в церкви, в опере и в лесу. Только там душа ее отдыхала всегда, только там дух свободу праздновал. Но к опере, надо признать справедливо, она питала особенную, болезненную страсть, и очень огорчалась тем обстоятельством, что так и не смогла заразить этой страстью внуков – их в оперный театр никаким калачом было не заманить…
— Так что вы, дорогие мои, обо мне совершенно можете не волноваться – я всегда найду для себя занятие в старости, — закончила она рассказ о своих планах–мечтаниях неожиданной фразой.
— Ага, понятно… — уныло усмехнувшись, поднял на нее глаза Петька. – Будешь на сцене арию Татьяны Лариной петь. Я вас люблю, чего же б–о–о–ле…
Василиса прыснула и подавилась кофе совершенно неприлично, и закашлялась сильно, а Саша так же неприлично принялся колотить ее по спине. В общем, завтрак получился как завтрак. И веселый, и грустный одновременно, как и все происходящие с ними в последние дни события…
По случаю выхода в свет Василиса решила приодеться. Долго стояла перед открытыми дверцами шкафа, перебирая свои оставшиеся от прошлой жизни наряды, и ни на что не могла решиться. Все было каким–то смешным, голубым да розовым, легкомысленным–бессмыссленным… Юбочки, ждинсики–капри, курточки какие–то – все, все из прошлой, далекой уже жизни. Господи, неужели она когда–то это носила… Наконец в руки попалась довольно приличного вида светло–серая замшевая утепленная куртка, и она напялила ее на себя радостно. А подойдя к зеркалу, обнаружила вдруг, как некрасиво из элегантных замшевых рукавов торчат ее огрубевшие, красные от резиновых перчаток и горячей воды руки. Как клешни. Да и рукава у куртки не были раньше такими короткими, и в плечах она ей, помнится, такой узкой не была… Выросла она за эти два года, что ли? Хорошо, хоть пуговицы свободно застегнулись. Но видок все равно еще тот. Как с чужого плеча… Она захватила пальцами рукава куртки и вся встряхнулась–поежилась, безуспешно пытаясь вжиться в забытую модную одежку. Потом махнула отчаянно на себя рукой в зеркало и отошла от него, и закрыла сердито по пути дверцы шкафа – вот еще, будет она тут стиль с модерном разводить…Что за нежности при нашей бедности…