***

 22.

 Петька не спал эту ночь совсем. Детская его обида на мать и счастливое предвкушение радости от скорого ее приезда вылились вдруг в неожиданную мужицкую к ней снисходительность – так за одну ночь, бывает, и происходит взросление человека, и юные обиды плавно перетекают во взрослые совсем переживания, и приходят потом очень быстро и легко любовь да прощение этим переживаниям на замену: ну, и уехала, и бросила, и что здесь такого, подумаешь… Ну, приезжает вот теперь – что с нее, с женщины, возьмешь…Когда окно его комнаты только чуть посерело и размылось слабым утренним светом, он встал, тихо умылся, причесал перед зеркалом свои светящиеся, как у матери, рыжим влажным золотом кудри, надел свою самую нарядную, самую белую рубаху и сел у кухонного окна – ждать. Лицо его было бледным, торжественным и грустным, как у юного дуэлянта–гусара, готовящегося встретить в этот утренний час пролетку с друзьями–секундантами ; вокруг красивых материнских глаз залегли темными провалами серо–коричневые круги – следы детской его бессонницы да послеболезненной еще слабости, да подросткового, может, малокровия. Старый двор за окном был совсем в этот час неприютен и даже суров: серый октябрьский рассвет вливался в него нехотя сверху, цепляясь за шершавые стены домов и будто вздрагивая от отвращения, и не верилось даже, что скоро будет день, и будет настоящий свет, пусть осенний и не яркий, но все же свет…

 А потом на кухню заглянула вся растрепанная Василиса, посмотрела на него удивленно–понимающе и ничего не сказала. И Петька ей ничего не сказал. Даже про то, что видел перед рассветом, как она, скрипнув дверьми Сашиной комнаты и присев испуганно, прокралась на цыпочках мимо него в бабушкину комнату, прикусив язык от усердия, и лицо у нее при этом было такое красивое и будто озорное…

 А еще позже заглянул на кухню и Саша, и подмигнул ему дружески. А потом они, Саша с Василисой, сели завтракать, и его заставляли да уговаривали тоже всячески, но он отказался – от окна боялся отойти. Заявил торжественно, что просто не хочет он завтракать. Василиса даже кофе поперхнулась от такого странного его заявления. Еще

бы – он, ее проглот–братец, и от вкусной еды вдруг отказывается. Поперхнешься тут… И еще – они странно как–то молчали, Василиса с Сашей. Смотрели друг на друга, не отрываясь, и молчали. И хорошо, и будто тревожно как–то…

 Вообще, он в это утро по–особенному все чувствовал. Не головой, а кожей будто. И странное это их молчание тоже вдруг ощутил, как живое что–то. Как теплый летний дождь, которого почему–то все боятся и сломя голову несутся в любое укрытие. Чего его, скажите, бояться–то? Он же теплый! И ласковый, и мокрый, и живой…

 Позавтракав, Саша решительно поднялся со своего стула и спросил тихо, одновременно ласково–тревожно Василисе улыбнувшись:

— Ну, я пошел?

— Иди… — таким же тихим эхом ответила она ему, и тоже поднялась из–за стола. И пошла провожать его в прихожую. Закрыв за ним дверь, постояла зачем–то около нее, сложив перед губами ладони закрытым таким ковшичком и что–то быстро проговорила–прошептала туда, в этот ковшичек, будто молитву какую короткую. Вернувшись на кухню к Петьке, сунула ему в руки чуть не силой стакан с горячим молоком и тоже села у окна – ждать. И непонятно ей самой было, кого она в это утро будет ждать больше – мать, летящую к ним из далекого города Нюрнберга или Сашу, ушедшего в поход по своим издательствам…

 А октябрьское позднее утро к этому времени уже вступило в свои городские права, и капризничало визгом автомобильных сирен за дворовой аркой, и светило бледным холодным солнцем, и кружило ветром опавшую тополиную листву на асфальте. Вот похмельная дворничиха тетя Шура в китайской сине–грязной пихоре вышла из своего подъезда с метлой, посмотрела задумчиво на эти кружащиеся под ногами листья да и мести их передумала – чего зря свои бедные женские силы тратить, и так их ветром со двора скоро унесет–выдует. А потом зазвонил телефон – Колокольчикова своим тонким правильным голоском просила подозвать ей Петра к трубке, а потом проснулась Ольга Андреевна, и надо было помочь ей, как обычно, перебраться в самодельное кресло–каталку и отвезти сначала в ванную – умыться, а потом на кухню – завтракать. А потом еще и поговорить ей срочно приспичило…

— Васенька, скажи мне, ты влюбилась в Сашу, да? Это правда, детка? – осторожно спросила Ольга Андреевна, подняв на внучку тревожные грустные глаза.

Василиса опустила взгляд в свою чашку и ничего бабушке не ответила, только улыбнулась загадочно и пожала плечами слегка. Не хотелось ей отвечать на такой вопрос. Каким–то кощунственно–простым он ей показался, вопрос этот бабушкин…

— Васенька, я понимаю, ты не хочешь об этом говорить. Но только послушай, что я тебе скажу, детка…Знаешь, такое бывает иногда. Особенно в юности. Особенно с девушками. Им, глупым, кажется, что весь мир сосредоточен вокруг наплывшего на них радостного этого чувства, и ничто другое не имеет никакого больше значения. Хотя это совсем, совсем не так… Ты же умница у меня, Васенька! Тут главное, чтоб голова твоя в горячку не попала. И чтоб не сделала ты, не дай бог, из–за горячки этой самой главной своей жизненной ошибки…

— Я не ошибусь, бабушка, — подняв голову и заглянув ей в глаза, твердо произнесла Василиса, — ты же знаешь, у меня всегда в голове нормальная температура…

— Да уж, я вижу, какая она у тебя нормальная… — вздохнула грустно Ольга Андреевна. – Поэтому и пришла только под утро…

 Василиса снова опустила глаза и улыбнулась глупо, стыдливо и блаженно, как улыбаются по утрам только очень счастливые женщины, и закрыла лицо руками, и ткнулась доверчиво головой в бабушкино плечо. Ольге Андреевне ничего больше и не оставалось, как ласково провести сухой горячей рукой по этой внучкиной голове…

 В общем, утро шло своим обычным и размеренным, казалось бы, чередом. Но это действительно казалось только, потому что от внезапно прозвучавшего звонка в дверь они все страшно вздрогнули и переглянулись испуганно, и Василиса с Петькой на ватных ногах пошли вместе к двери, и Василиса долго, непривычно долго возилась с замком…

 Вошедшая в прихожую Лерочка Сергеевна озадаченно на них уставилась – они стояли перед ней двумя соляными столбиками и смотрели, будто не узнавая.

— Ребятки, случилось что? – испуганно прижала она к груди драгоценную профессиональную свою ручку. Выглянув из–за их спин и увидев в дверях кухни Ольгу Андреевну в своем кресле, вздохнула облегченно: — У–ф–ф…Чего ж вы меня так пугаете–то? Я уж думала, с бабушкой вашей что…

— Идите, идите сюда, Лерочка Сергеевна! – позвала ее приветливо из кухни Ольга Андреевна. – Не обращайте на них никакого внимания, это они так мать свою ждут. Она сегодня за ними приедет, знаете ли…

— То есть как же – за ними? К себе заберет, что ли? Это прямо в Германию, что ли? А как же вы–то? – забросала ее любопытными вопросами Лерочка Сергеевна, входя к ней на кухню.

— Тс–с–с… — прижала палец к губам Ольга Андреевна и зашептала торопливо: – Не надо, Лерочка Сергеевна, умоляю вас… Пусть, пусть едут! А я теперь уже и сама справлюсь. Сами же говорите — теперь у нас быстро дело в гору пойдет…

— Ну, это же еще месяца два–три…

— Ой, да подумаешь, три месяца! Я договорилась уже со своей приятельницей, она поживет у меня какое–то время. Да и жилец наш не скоро еще съедет, по всей видимости…Меня вот другое беспокоит, знаете ли. Васенька–то наша в него ведь влюбилась…

— В кого?

— Да в жильца нашего, в Сашу…

— Правда? А что, Ольга Андреевна, мне он, Саша ваш, очень даже нравится! Такой, знаете, умный и добрый… В мужиках ведь, я считаю, эти качества самые что ни на есть определяющие – ум да доброта. А все остальное – так, щедрые от природы подарки…

— Да так–то оно так, конечно… — вздохнула горестно Ольга Андреевна. – Только хочется мне, знаете ли, чтоб они жили хорошо, внуки мои… Будто я вину какую пред ними за себя чувствую, знаете… И чтоб по жизни они определились получше. А вся эта любовь –она такая вещь ненадежная… Прерий душистых цветы…