— Боже, Даш, как грустно… Надо бы Анне эти стихи показать… Но ведь она, наверное, как лучше хотела! — тихо произнесла Анюта, поднимая на дочь глаза. – И стихи действительно какие–то графоманские…

— А какими они еще могут быть, если его золотое зернышко взяли да на помойку выбросили? Только такими… Вот ты представь на минутку, что вместо художественной школы ты бы меня в какую–нибудь физико–математическую, например, запихнула! И что? Я бы тоже сейчас одни афиши рисовала… Бр–р–р… Не приведи господи! В общем, сломала твоя тетя Анна Темку! Погубила его как личность! Большой на ней грех…

— Но и ты тоже не судья и не оценщик, Дашенька! Все родители хотят хорошего своим детям!

— Так благими–то намерениями сама знаешь, мамочка, куда у нас дорога вымощена!

— Ой, что–то ты у меня не по годам умна, дочь…

— Да уж не дура, слава богу! А может, мне просто с матерью повезло, а?

Как быстро бежит время, когда его совсем не торопишь, когда до конца отпуска остается совсем чуть–чуть, и обнаруживаешь вдруг, что ничего не успелось и не сделалось, и не довелось до конца… И вот уже листопад с каждым днем все заметнее, и каждый вечер холоднее предыдущего, и запахи осени не едва уловимо, а совсем уже по–хозяйски врываются в открытую балконную дверь! А через каких–то три дня опять наступит первое сентября – уже двадцать пятое по счету первое сентября в ее учительской жизни…

Анюта отошла от окна, открыла дверь большого платяного шкафа, задумчиво уставилась на развешенный на редких плечиках скудный учительский гардеробчик. Блузки, юбки, строгие костюмы в черно–серых мышиных тонах… Наверное, все это уже неактуально и не модно, зато как удобно! И чувствует она себя в этих вещах всегда комфортно и уютно! И самоутверждаться через шмотки тоже, как и Дашка, никогда не хотела! Хотя кто его знает, хорошо это или нет? А может, у них с дочерью просто женское начало отсутствует? Или чувство шмоточного соперничества атрофировалось в одночасье? Она вот, например, никогда не понимала ужаса молодых коллег–учительниц по поводу одинаковости или повторяемости нарядов. Ну, пришли в школу в одинаковых блузках – в чем трагедия–то? Нет, она, конечно, ничего не отрицает, наверное, есть в этом какой–то повод для женского конфуза, но вот какой – никто вразумительно так и не смог ей его растолковать… Надо у Динки как–нибудь спросить, что она по этому поводу думает! Хорошая , кстати, тема для беседы, а то бог его знает, о чем с ней вообще можно разговаривать… И вообще, странная она какая–то! Ходит по квартире, фыркает на всех, а иногда так посмотрит презрительно, будто не она у них живет вот уже вторую неделю, а они с Дашкой к ней в гости приехали из дальней провинции. И время проводит исключительно–однообразно, как по кругу ходит: или красится и завивается перед зеркалом в ванной, или рассматривает себя всю, с головы до ног, перед большим зеркалом в гостиной… Такое чувство, будто отсидится здесь, ранки залижет, перышки почистит – и опять поминай как звали, улетит в поисках того, который «с прикидами, баблом и тачками»… Права, права Дашка, обязательно надо с Кирюшкой поговорить! Сколько она будет над ним издеваться–то? Вот прямо сейчас пойдет и поговорит, пока Дины нет. Домой уехала — «взять одежду для ранней осени». Интересно, а дойдет дело до «одежды для поздней осени», или опять исчезнет, как обычно?

Анюта захлопнула дверцы платяного шкафа и решительно направилась в Кирюшину комнату. Тихо просунув голову в открытую дверь, спросила в спину сидящего за компьютером сына:

- Кирюш, можно мне немного вмешаться в твою личную жизнь, а?

- С чего это вдруг? — повернулся к ней с улыбкой Кирилл.

- Ну, приспичило мне… Так можно? — улыбнулась она ему в ответ, входя в комнату.

- Попробуй, раз приспичило… О чем речь пойдет? О Динке, что ли? То–то я смотрю, Дашка на меня фыркает… Я тебя слушаю очень внимательно, мамочка!

- Кирюш… Ну в самом деле, сколько это будет продолжаться? У тебя что, мужского самолюбия нет? Она же не любит тебя!

- Почему ты так решила, мам? — глядя улыбчивыми и теплыми, синими, как у Дашки, глазами, спросил Кирилл. — В том то и дело, что любит…

- Да о чем ты говоришь, Кирюша? — начала горячиться Анюта. — Как же любит, если сбегает все время к другим? А ты потом страдаешь…

- Да нет, мам, не страдаю я. Наоборот, жалею и сочувствую!

- Как это? Не понимаю…

Кирилл замолчал надолго, отвернувшись к окну и сильно наморщив лоб, словно досадуя на материнскую непонятливость. Потом тихо начал говорить, так и не отрывая взгляда от заглядывающих в окно мокрых тополиных веток с повисшими безвольно под дождем листьями.

- Мам, Динка ни в чем не виновата, не обижайся на нее… Просто она выросла совсем в другой обстановке, и программа в нее другая заложена. Ты знаешь, у них обычная семья, такая же, как и наша, со средне–относительным достатком. Мама–учительница , папа–инженер… Только они помешаны все на деньгах, на желаниях разбогатеть, они страстно и упорно ненавидят свою жизнь! И все разговоры только о том, как живут богатые, и что они могут себе позволить, какие машины и одежду, и куда на отдых поехать… Такое чувство, что они свою жизнь полностью отдали на откуп зависти и злобы, и сами себя ненавидят жестоко, и стыдятся! У них в доме журналов полно всяких гламурных, где про красивую жизнь все в подробностях расписано. Ты бы видела, с каким мазохистским сладострастием они их читают! И по дорогим магазинам так же ходят с горящими глазами, про все цены знают, как фанатики какие–то… Ужас, правда? Бедные люди! Мать и Динку все время по богатым магазинам таскает, они там шубы дорогие на себя примеривают, кольца с бриллиантами… И все время вдалбливают ей в голову, что она должна «зацепиться», должна найти себе богатого мужа, должна вырваться из бедности! На последние деньги ей наряды красивые покупают, оружием, так сказать, обеспечивают дочку в борьбе за достижение цели. Она и пошла по жизни с этой заданной с детства программой, и с этим уже ничего не поделаешь, мам!

- Ну как же… А ты? Разве ты ей не можешь объяснить, что надо жить своей жизнью, а не тратить ее так бездарно?

- Нет, мам, не могу. Если даже я наизнанку вывернусь, не смогу! Мои объяснения для нее — пустой звук, у нее уже суть другая, природа другая, понимаешь? Ей богатый муж нужен — и все тут! Начиталась историй про бедных золушек, сейчас много об этом пишут… А реальность — она жестокая! Богатый мужик поиграет с ней месяц–другой, потом бросает, конечно. Потому что у него в очереди еще косой десяток таких же страждущих дурочек стоит… Вот она и прибегает ко мне погреться — знает, что мой–то костер всегда для нее горит…

- А тебе, тебе–то за свой костер не обидно разве?!

- Да нет… А чего обидно–то? Горит и горит, и всегда гореть будет! Жалко, что ли, пусть греется! Разве ты, к примеру, не примешь отца, если он к твоему костру обратно попросится?

- Я не знаю…

- Да примешь! Потому что любишь! И он, я думаю, обязательно скоро греться придет. Плохо ему там, холодно…

- Откуда ты знаешь?

- Так я ж общаюсь с ним, своими глазами все вижу. От любви нельзя уйти, мама! Если костер горит — он обязательно к теплу притягивает!

- Ох, с ума я с вами сойду… Дашка мне все про зернышки золотые толкует, ты — про костер…

- Да мы ж у тебя замечательные дети, мам! — засмеялся Кирилл. — И ты за меня не волнуйся, пожалуйста. Никак я Динкой не унижен, и с мужским самолюбием у меня все в полном порядке! И не сердись на нее, ладно? Она ж ни в чем не виновата… Просто очень несчастна в погоне за счастьем, прости за каламбур! Я думаю, разберется в себе со временем. Еще пару раз больно лоб расшибет — и думать начнет по–другому. Вот тогда, может, мои объяснения ей и помогут, и своего собственного костра первые искорки зажгутся. А пока — нет…

- Ну хорошо, сынок, пусть будет так. Только все равно — грустно все это. Боюсь я за вас с Дашкой…

- Да нормально, мам! Время идет, костры горят, и жизнь прекрасна! И программа в нас с Дашкой отличая тобой заложена — программа свободы личности называется! И с таким багажом мы не пропадем никогда, в любых обстоятельствах счастливыми будем!