— Ну, это ты за себя говори. За меня не надо.

— Да тебе он еще больше не нужен, чем мне, Гош! Ребенок – он ведь не приложение к бизнесу, не показатель успешности на жизненном экзамене, он живая, самостоятельная душа …

— Понятно. Значит, это ты не захотела.

— Господи, как с тобой говорить трудно. Никогда мы друг друга не понимали…А теперь, значит, я одна виноватой осталась. А я ведь, между прочим, тоже человек! У меня свое мироощущение есть…

— Да ты дура, Нин, а не человек. Поняла? Вот и оставайся теперь со своим мироощущением. Другая бы на твоем месте помалкивала в тряпочку, жила бы себе потихонечку на мужнины капиталы без всяких фокусов…Ну ладно, пойду я. А ты собирайся давай потихоньку. Даю тебе неделю. Хватит? И чтоб абсолютно все свое барахло отсюда вывезла, поняла? А завтра адвоката пришлю – бумаги на развод подпишешь…

Он тяжело поднялся из кресла, еще раз встряхнул головой и, не взглянув больше в ее сторону, вышел из гостиной в прихожую. От уханья захлопнувшейся двери и звона осыпающегося на пол стекла вздрогнуло все внутри, будто разбилась душа на такие же мелкие осколки и потекла из нее потихоньку, и утекала всю ночь, до самого по–декабрьски неприютного рассвета…

Она пыталась было пойти вещи собрать, да не смогла. Шикарные тряпочки не давались в руки, валились на пол, будто смеялись ей в лицо, дразнили ускользающей роскошью. Вот этот белый шикарный пуловер она привезла из Англии, а этот безумной красоты кашемировый шарф – из Парижа, а вот в этом платье с открытыми плечами она познакомилась в баре с Олежкой… Олежка, Олежка, счастье мое, как дорого за тебя пришлось заплатить и что, что теперь с ней будет… Костик, за что… Почему ж ты сволочью такой вырос, бывший хороший мальчик, и будь проклята эта тети Машина квартира, это пятикомнатное чудо с высокими потолками и арочными окнами в центре города, которое всех свело с ума и которым так страстно захотелось ей вдруг искусить Олежку, купить его себе раз и навсегда… Как же она сумела так влюбиться в него, господи, что потеряла всяческий женский разум, кинула всю себя ему под ноги, как кидает ошалевшая старуха стодолларовую бумажку на сцену юному стриптизеру…

Яркое солнце из утреннего окна било в глаза нетерпеливо, расходилось под сомкнутыми веками красно–оранжевыми кругами, требовало яростно: « Вставай, Сашка, вставай…» Саша перевернулась на спину, вытянулась в струнку, по привычке с шумом вдохнула побольше воздуху и поняла вдруг – на улице ночью выпал снег. Она прочувствовала, тут же ощутила в себе эту необыкновенную вкусно–холодную радость первого по–настоящему зимнего дня, пахнущую недозрелым арбузом и первозданной свежестью хрупкого нежного снега, и праздником , и еще бог знает чем хорошим и значительным…

Только горячими булочками сегодня почему–то не пахло. Непривычно как–то. «Эк мы дружно проспали сегодня с тетей Машей!» — подумала она, одним прыжком вскакивая с постели и подходя к окну. Так и есть. Лежит, родименький, светится радостной белизной… Красота! И солнце светит, и мир прекрасен. И еще. Самое главное. Ей! Не надо! Туда! Возвращаться! Никогда! Вот так…Закинув руки за голову, она прогнулась назад и постояла так минуту, задержав дыхание, словно боясь отпустить застрявшее в ней нежным комочком счастье. А разогнувшись, запрыгала по комнате козликом, замерзнув от ворвавшегося в открытую форточку первого зимнего ветерка – счастье–то счастьем, да холодно ж, однако…

«Тетя Маша! Вы меня почему не разбудили?» — крикнула она звонко в сторону кухни, пробегая в ванную и на ходу высвобождая голову из узкого ворота свитера. Не услышав ответа, остановилась в нерешительности и замерла, слушая непривычно–пугающую утреннюю тишину, потом на цыпочках тихо прошла по длинному коридору, заглянула, недоумевая, в кухонное большое и такое всегда уютное пространство, как магнитом притягивающее запахом горячих сдобных булочек и заботливой радостной суетой тети Маши. « В магазин пошла? Меня не захотела будить? Странно…» — промелькнула в голове быстрая мысль и ушла, оставив после себя ощущение противной тревоги, будто чего–то нехорошего, уже вписавшегося и в эту подозрительную тишину, и в непривычный глазу оставленный с вечера беспорядок из невымытых чашек, засохшего хлеба на тарелочке, капающей монотонно из крана воды… Так же, на цыпочках, она тихо прокралась к комнате тети Маши, постояла, напряженно вслушиваясь. Потом осторожно потянула дверь на себя, просунула в щель голову и пропищала совсем уж по–детски жалобно: «Теть Ма–а–а–ш…» Услышав доносящиеся из глубины комнаты странные звуки, похожие на едва сдерживаемые рыдания, пошла им навстречу и остановилась в испуге. Мария лежала на своей кровати, вытянувшись в струнку, внимательно и сосредоточенно глядела в потолок. Лицо ее было мокрым и бледным, крупные капли пота стекали по лбу, по вискам, пропадали в жиденьких, склеившихся жалкими прядками влажных волосах. Одна такая прядка прилипла к щеке около чуть приоткрытых, отдающих мертвенной голубизной сморщенных губ, изломалась хилой болезненной стрелочкой. Дышала Мария тяжело и отрывисто, и не дышала даже, а просто пыталась изо всех сил втянуть в себя воздух, который быстро застревал где–то на полпути и выталкивался обратно с шумом, похожим на глухие мучительные рыдания. Переведя взгляд от потолка на замершую в ужасе у ее постели Сашу, хотела сказать что, да снова застыла в мучительном полувдохе, застекленела плеснувшими болью глазами. «Теть Маш, да что это с вами?! – прошептала–прокричала Саша, протягивая к ней ручки–палочки и не решаясь подойти поближе. – Вам плохо, да? А что надо делать–то, теть Маш?! Ой, я не знаю…» Она в отчаянии закрутила головой, бросилась к двери и со всего размаху захлопнула ее, потом, будто испугавшись громкого звука, снова вернулась к постели, беспомощно развела руки в стороны, присела около Марии на корточки: «Ой, теть Маш, а что надо делать–то? А лекарства у вас где лежат? Господи ты боже мой…» Подскочив на ноги, она тут же принялась быстро и суетливо хватать, осматривать вещи на прикроватном столике, и все тут же падало у нее под руками, все шумно и бестолково валилось на пол, словно сердясь на ее испуганную нерасторопность. Мария, следя за ней отрешенно–страдальчески, чуть приподняла с одеяла сморщенную дорожащую руку и тут же бессильно уронила ее обратно, опять уставившись в потолок. «Ой, так надо скорую вызвать, наверное! Да ведь, теть Маш? Правильно? Я сейчас! Подождите!» — сообразила, наконец, Саша и опрометью бросилась в прихожую к находившемуся там с незапамятных времен старому черному аппарату. Схватив тяжелую эбонитовую трубку и с трудом втыкая трясущийся палец в нужные дырочки, принялась накручивать неповоротливый, западающий от старости диск, и все никак не могла приноровиться к этому занятию, и никак не получалось у нее наконец таки взять и услышать в трубке длинные и желанные гудки вызова.

Вздрогнув всем телом от резко прозвучавшего короткого дверного звонка, тут же бросилась было и к двери, не отпуская трубки от уха и чуть не уронив на себя тяжелый аппарат, потом, погрозив в сторону двери пальцем, опять начала вслушиваться в непонятные щелканья и шорохи в старой трубке. Звонок тренькнул снова, казалось, уже более требовательно и нетерпеливо, словно подгоняя – ну, чего ты там… Положив трубку рядом с аппаратом, Саша метнулась к двери и, не глядя в глазок, быстро крутанула рычажок замка, выдернула из спасительного паза дверную цепочку. В два прыжка вернувшись к трубке, снова прижала ее к уху.

— Ой не знаю гудка нет скорую срочно надо быстрей помоги… — истерически — визгливой скороговоркой выпалила она показавшемуся в дверях Костику и потянула к самому его лицу трубку. – Там… тетя Маша там… умирает не дышит совсем я боюсь ой мамочки помоги…

Костик отстранился, потом молча схватил из ее рук трубку, подержал в руке растерянно, будто не зная, что с ней делать и удивляясь необычной ее внушительной тяжести, и даже осторожно поднес на секунду к уху. Потом, словно очнувшись, небрежно бросил на рычажок аппарата, повернулся решительно к Саше.