Все же Михаил Леонтьевич решил переговорить с Факсом. Он вызвал его к себе, немного подержал в приемной, дабы любвеобильный профессор прочувствовал всю важность будущего разговора и занятость попечителя важными государственными делами, и потом уже пригласил к себе в кабинет.

Начал он строго.

— На вас поступило письмо, в коем вы упрекаетесь в попрании чести университета и подавании неблаговидных примеров юношеству, несовместных со званием профессора и педагога, — сдвинул брови к переносице Магницкий. — Человек, который написал сие письмо, хорошо знает вас и прекрасно осведомлен о вашей, скажем так, частной жизни. Что вы на этое имеете возразить?

— Так это, верно, Маковкин написал, ваше превосходительство, — просто ответил Альберт Карлович. — Он на меня давно зуб имеет из-за дочерей.

— А что такое? — вопросительно посмотрел на него Магницкий.

— Дело в том, — доверительным тоном начал Факс, — что у господина Маковкина имеется четыре дочери на выданье, и он уже который год бьется, чтобы достать им выгодную партию. Сбыть их с рук, так сказать. Пристроить.

— Это нормально для любящего отца, — заметил Магницкий.

— Может, и нормально, — согласился Альберт Карлович. — Но когда вам буквально навязывают то одну дочь, то другую, то поверьте, ваше превосходительство, это как-то излишне… обременяет. К тому же жениться на девице, не испытывая к ней необходимых для семейного покоя и счастия чувств и руководствуясь едино только желанием их папаши, это, согласитесь, уже вне всяких норм и понятий. Это, ваше превосходительство, не что иное, как извращенчество, — уже негодующе добавил Факс.

— Гм, — неопределенно произнес Магницкий, однако брови его приняли обычное положение. — Возможно, вы и правы.

— Конечно, прав! — быстро согласился с ним Альберт Карлович. — Людям, имеющим на вас зуб, никогда нельзя верить.

— Значит, мне не верить про ваши любовные похождения с барышней Лячковой, этой англичанкой лади Гаттон и солдаткой из села Царицино? — быстро спросил Магницкий.

— Не верить! — произнес было Факс в запале и вонзил в попечителя свои ясные честные глаза. — Всемуне верить, — поправился он. — Мой организм слишком хрупок и не вынес бы всего, что приписывает мне господин Маковкин. Я сильно страдаю от непроходимости в печени, которую я обнаружил еще в Петербурге, а также от мочекаменной болезни, которая часто меня беспокоит. Малейшее излишество будет стоить мне жизни. Об этом известно многим нашим врачам, с которыми я консультировался по сему поводу. К тому же во времена сих барышень, ваше превосходительство, я был холост. А теперь, как вам известно, я женат.

— В письме говорится, что вы не оставили своих увлечений женщинами и после свадьбы, — осторожно сказал Михаил Леонтьевич.

— А вот это уже ложь, — негодующе произнес Альберт Карлович. — Абсолютнейшая ложь. Клятвенно заверяю вас, — твердо посмотрел в глаза попечителю Факс, — что это обвинение является самой отвратительной клеветой, какую только можно придумать. Мое поведение безупречно, и хотел бы я, чтобы и у моих собратьев по университету была бы столь добрая репутация, как у меня. В доказательство своей правоты я, ваше превосходительство, заявляю, что беру в свидетели своего благонравного и непорочного поведения весь город, который, я в этом уверен, с удовольствием даст мне самую блестящую аттестацию.

Альберт Карлович замолчал, продолжая честно и прямо смотреть прямо в глаза Магницкому.

— Пожалуй, этого вам делать не нужно, — благодушно произнес Михаил Леонтьевич.

— Отчего же? — имел смелость возразить ему разошедшийся профессор. — Я уверен, что город…

— Самую блестящую аттестацию вам уже дали, — улыбнулся попечитель, беря со стола злополучное письмо и разрывая его в мелкие кусочки. — И иной мне не нужно.

— И кто же это? — удивленно произнес Факс, стараясь не показать своей растерянности.

— Ваша жена.

— Моя жена?

— Да, ваша супруга.

— Ах, ну да, — не сразу нашелся Факс. — Конечно.

— Поэтому я вам верю, — сказал Магницкий и бросил клочки в корзину для бумаг. — И забудьте о письме, — тоном, показывающим, что разговор закончен, произнес он. — Не было никакого письма.

— Не было никакого письма, — машинально повторил Альберт Карлович, выходя из кабинета попечителя.

Всю дорогу до дома он был задумчив.

— Э, пырашу пажалустэ, быстрее, дуктыр, — торопил Альберта Карловича князь Мустафин. — Маэй шенщин пылохэ, сапсим пылохэ.

— Иду, князь, иду.

Факс собирался всегда очень быстро. Докторский саквояж со всем необходимым инструментарием был собран загодя, как раз для таких вот случаев, а самому ему одеться значило потратить всего несколько минут. Не прошло и четверти часа, как коляска князя, проехав два квартала по Московской улице, уже въезжала на Захарьевскую, центральную улицу Старо-Татарской слободы.

— Пырашу, дуктыр, сюда, пажалустэ, — засуетился князь, когда коляска въехала во двор, и они вышли.

Мустафин повел его, но не к парадному входу, а к боковому, от коего начиналась женская половина дома. Они прошли анфиладу комнат и вошли в покои, где находилось несколько женщин.

— Мой старший шена Бибимарьямбан, — представил князь одну из женщин примерно одного с ним возраста, — мой мыладший шена Фатима, — представил он женщину помладше, мой любимый шена Сумбуль. — Он с болью посмотрел на совсем молодую женщину, не старше семнадцати лет, лежащую на постеле, разметав по подушкам черные густые волосы. Несколько служанок, опустив лица, стояли возле окна, ожидая, верно, распоряжений старшей жены.

— Что случилось? — спросил Факс, продолжая изучающе смотреть на Сумбуль.

— Она выпила вут итэ, — ответила за всех Бибимарьямбан и протянула Факсу скляницу с остатками купоросного масла.

— Много? — вскинул брови Альберт Карлович, возвращая старшей жене князя скляницу. Купоросное масло считалось одним из не очень опасных, но все же минеральных ядов.

— В пузырьке масла былэ окуло пылавины, и вы сами видите, сколькэ теперь осыталось, — вздохнула Бибимарьямбан так, что было совершенно непонятно, что ей больше жалко, свою коллегу по исполнению супружеских обязанностей Сумбуль или купоросное масло.

— Мы ей сыразу мылако дали пить парнуе, — сказал Мустафин, с тревогой поглядывая на Сумбуль, лежащую с закрытыми глазами.

— Вот это правильно, — одобрительно отозвался Факс. — При отравлениях парное молоко — самое пользительное дело.

— Так ее сыташнилэ.

— И это неплохо, — констатировал Альберт Карлович. — По крайней мере, немного очистился желудок.

Он приставил стул к постели больной и взялся за ее запястье. Сердце билось быстро, однако едва ощутимыми толчками.

— Биение жил очень слабое, — тихо произнес Альберт Карлович скорее себе, нежели окружающим, однако князь услышал его слова и, едва сдерживая рыдания, возопил по-татарски скороговоркой:

— Помоги, о Всевышний, не дай умереть юной Сумбуль, и тогда я выстрою мечеть больше мечети Рахим-бая, а минарет при ней выше, чем у мечети Эфенди! Я буду отдавать на ее содержание не десятую часть всех своих доходов, но двенадцатую или даже тринадцатую! Я выстрою при мечети большое медресе, и самых бедных шакирдов буду содержать собственным иждивением! Я буду кормить всех бедняков в округе не один раз в год, но четыре, пять, шесть раз, только не дай прерваться дыханию ее, свету моих очей, моей любимой Сумбуль!

После сих воплей, известное дело, последовал еще более сильный вопль, извещающий всех о том, что Аллах един, а Мухаммед, дескать, пророк его. Потом князь в повышенном тоне стал что-то выговаривать своим женам и служанкам, на что те отвечали не менее нервически и громко, правда смиренно опустив головы.

— Я бы попросил выйти всех отсюда, вы мешаете мне осматривать больную, — не выдержал, наконец, Альберт Карлович.

Гвалт мгновенно стих. Мустафин одним жестом выпроводил из покоев всех женщин и остался один, выжидающе посматривая на доктора.