В то утро, пока Селеста причесывала ее, Ким вызвала ее на разговор.

— Скажи, Селеста, ты говоришь на местном наречии?

— Ну конечно, миледи!

— Я бы тоже хотела его выучить. Можешь мне помочь?

— О, миледи! — У Селесты расширились и заблестели глаза. — Я не умею учить. Я и сама-то с трудом умею читать и писать… Но у меня есть кузен… Максим.

— Да?

— Он очень умный, мой кузен! Учится в университете. Прекрасный учитель. Максим будет счастлив давать вам уроки!

Ким с минутку подумала и наконец приняла решение:

— Отлично. Но я не хочу забивать мужу голову такими мелочами. Вот если бы Максим смог приходить сюда по утрам, пока ты меня причесываешь, и заниматься со мной час или около того…

— Хорошо, миледи. Он будет здесь завтра же.

Ким осталась довольна тем, что смогла уладить дело самостоятельно, без ведома Бетт и Тонио: это давало ей чувство независимости.

Каждое утро в десять часов Максим Брюнель приходил обучать Ким местному диалекту.

По предложению Селесты, в его пропуске было написано, что он является инструктором по китайской гимнастике — это должно было помочь ему избежать ненужного внимания к своей персоне. Да и внешне он походил на спортсмена: высокий, подтянутый, с влажными газельими глазами и мягкими каштановыми волосами, волнами обрамлявшими его лицо. В нем чувствовались чистота и свежесть молодости; разговаривая, он жестикулировал с поистине артистической грацией. Ким он показался хорошо воспитанным и привлекательным.

Свои занятия с Ким он начал с обучения языку — лексике, грамматике, фразеологии, — и постепенно переключился на ознакомление ее с самой страной, которая стала для нее второй родиной. Увеличивался ее словарный запас — расширялись и знания о Сан-Мигеле. Но в интерпретации Максима это была совсем не та страна, какую знала Ким.

Это был Сан-Мигель, который никогда не попадал на страницы газет или туристических путеводителей, который Ким видела лишь мельком из дымчатого окна своего лимузина… Таинственный и пугающий остров, на котором нищета соседствовала с роскошью; земля примитивных верований и политических брожений. Максим отличался незаурядным красноречием, и его рассказы о родине представляли собой короткие, но образные художественные зарисовки.

Они вместе читали волнующие стихи, вышедшие из самых глубин народного творчества, он напевал ей заунывные мелодии горных племен и песни рыбаков. Он рассказывал о том, что видел, разъезжая по стране: о ткачах, использующих в труде секреты старинного промысла; неграмотных крестьянах, до сих пор рыхлящих землю деревянными мотыгами; утопающих в грязи деревнях с жалкими лачугами вместо домов, городских трущобах, в которых дети умирают от рахита и голода… Он рассказывал ей и народные сказки, повествовавшие о лишениях и бедах простых людей и о мужестве, с которым они старались их преодолеть… Слушая обо всем этом, Ким иногда не могла удержаться от слез.

По мере того, как они лучше узнавали друг друга, истории Максима становились все доверительнее, откровеннее, голос — чуть охрипшим от переполнявших его чувств, когда он говорил о своих ближайших друзьях — студентах, писателях, поэтах, — которые внезапно исчезали без всякого предупреждения, и никто никогда их больше не видел…

— Но почему? — хотела знать Ким.

Потому что они писали, открыто высказывая свои мысли, — «почти так же, как я сейчас говорю с вами», — и старались опубликовать написанное.

Если однажды утром Максим не появится, то Ким должна понять, что это означает, и ради себя самой ничего не выяснять о его судьбе. Поступить по-другому — значит, напроситься на неприятности. Да одно его присутствие на вилле здесь и сейчас может быть расценено как акт государственной измены!

— Не могу в это поверить, — сомневалась Ким. Но с тех пор, как Максим на многое открыл ей глаза, она стала по-новому воспринимать происходящее вокруг.

Как-то он стал рассказывать ей о древних религиях.

— На Гаити эта вера называется «вуду», в Бразилии — «макумба»… «сантариа». Все это старинные африканские религии, имеющие более древние и глубокие корни, чем ваш католицизм, миледи. Присущие им обычаи и обряды привнесены на нашу землю первыми завезенными сюда рабами и с успехом прижились здесь. В Сан-Мигеле они обрели некоторые особенности, и наш вариант называется «чичанга». Более всего он схож с вуду, но есть одно важное различие.

Верующие этого направления считают, что миром управляют духи, злые и добрые: Вангал — властелин земли; Оугун — бог огня; Дамбала — укротитель змей; Барон-Суббота (Самеди) — властитель над душами умерших; и прочие. Эти древние языческие боги могущественнее христианских святых, они незримо существуют среди людей, живут в каждом очаге, в каждом доме, в каждой душе… Они предопределяют судьбу человека.

Ким слушала как зачарованная.

— А ты веришь в чичангу, Максим?

Он улыбнулся:

— Говорят, в Сан-Мигеле только девяносто процентов населения католики, а сто процентов — приверженцы чичанги. Это национальная религия.

Ким не могла не усмехнуться:

— Вот тут-то ты ошибаешься, мой друг! Родственники моего мужа — преданные католики. Мы с мужем были в Риме во время нашего медового месяца и удостоились аудиенции у самого папы. Разве это не веское тому доказательство?

Вновь настала очередь улыбаться Максиму, словно посвященному в какой-то особый секрет.

Ким забеспокоилась: неужели эта улыбка — намек на то, что семья ее мужа принадлежит к тайным сторонникам чичанги? Она попыталась представить язычника Тонио, перерезающего горло жертвенному животному, — и ей удалось это слишком легко. Она содрогнулась.

— Ты говоришь, что между вуду и чичангой есть одно существенное различие. В чем же оно состоит, Максим?

— В легенде о Золотой Богине.

Она почувствовала, как страх ледяным обручем сжал сердце.

— Золотой Богине?

— По этой легенде, она придет с севера, из страны снега и льда. В ее честь написана баллада.

И он запел своим волнующим баритоном. Это была странная мелодия…

Максим перестал петь, и в комнате воцарилась тишина.

Ким была потрясена.

— Массальское древо — какого цвета его бутоны?

— Фиалкового, миледи.

Как ее глаза!

«Как зовут эту богиню?» — хотела спросить она, но не осмелилась. Потому что в глубине души знала ответ.

Имя богини было Ладорита. Золотая. Обожаемая…

В ту ночь Ким не могла заснуть.

Неужели Тонио выбрал ее из множества красоток в купальниках, ухаживал за ней и покорил, повинуясь не романтической страсти, а заранее разработанному плану? Возможно ли, что ей была просто уготована главная роль — как голливудской звезде — в драме царствующей, то бишь президентской, семьи?

Хорошеньких блондинок пруд пруди, но с фиалковыми глазами не так-то много.

И если все это так, то столь горькая правда объясняет многое, и всякие маленькие странности становятся на свои места: почему Тонио настаивал на том, чтобы, выходя на публику, она надевала все белое; почему придавал такое значение ее красоте и молодости, почему воздвиг ее на пьедестал, а сам развлекался со шлюхами…

Она не только его жена, но и своего рода подстраховка его будущей политики после смерти отца, символ национальной веры. Чтобы появляться на людях в случае возникновения беспорядков и усмирять страсти.