И подмигивал кату. Холопа тотчас подвешивали на раскаленном крюке за ребро, и несчастный кричал, не помня себя:

— Изменник! Изменник!

— А я-то верил тебе! — говорил государь Умному-Колычеву и переходил к другому несчастному.

— Кто твой господин?

— Князь Борис Давыдович Тулупов.

— Борис Давыдович у меня в великом почете. Я ему все важнейшие дела царства отдал… Скажи нам, как перед Богом, не замечал ли ты чего худого за князем?

— Нет, великий государь! — говорил, обливаясь потом, несчастный.

— А что теперь скажешь?

Снова пахло паленым мясом, о стены башни бился истошный крик:

— Изменник! Изменник!

— Бедный я, бедный! — охал Иван Васильевич и шел к следующему.

— А изменник ли князь Васька Шуйский? — услышал вдруг Василий Иванович, и сердце у него остановилось.

— Изменник! — завопил холоп.

— Злой изменник?

— Злой!

— Да в чем же он изменил?

Холоп орал благим ором, глядя на раскаленные добела щипцы.

— Довольно, — сказал царь и, поглаживая Василия Ивановича по голове, смеялся, и бояре вторили царскому смеху.

С тем вернулись на свадьбу.

Впервой, да при самом царе, князь Василий Иванович хватил полный ковш вина и заснул. Кто-то из шутников подставил ему под голову блюдо, развеселив Ивана Васильевича.

Зима прошла покойно, но весной царь поостыл к красавице жене и, все еще надеясь получить без лишних хлопот польскую корону, но уже ревнуя юного тихого сына своего Федора к этой преславной короне, умыслил женить его не на принцессе, а на девице рода незнатного, однако для собственного трона полезного. Бориска Годунов указал Ивану Васильевичу на сестру свою, на красавицу да на умницу — Ирину.

Сыграли свадебку. Поднялись Годуновы из ничтожества до седьмых небес. Шепчи о них не шепчи, никуда не денешься: родственники царя. У Ивана-то Ивановича, старшего сына, наследника до сих пор нет, расстарается Ирина Федоровна, и будет в наследнике кровь Годуновых.

Начало 1575 года для московской знати получилось суетное. Царь обстраивался в Новгороде. Было известно: на Никитской улице обновляют двор, который новгородцы уже называют «государевым». В селе Королеве, недалеко от Хутынского монастыря, поставлены царские конюшни, село Холынь именуется государевой слободой, обнесено тыном, дома строят здесь улицами.

Бояре, приглядывая друг за другом, принялись кто дома в Новгороде покупать, а кто и строить.

Все пятеро братьев Шуйских собрались у старшего, у Василия Ивановича: Андрей — умный, Дмитрий — красивый, Александр — ласковый, Иван — Пуговка. Уж такое у него прозвище. Младшие были еще в отроческом возрасте, Александру десять лет, Ивану девять.

— Не успеем оглянуться, — говорил Василий Иванович, — как все бояре обзаведутся в Новгороде дворами рядом с двором государя.

— За царем не угонишься, — возразил Андрей. — Он на днях послал людей в Вологду строить большие ладьи, такие, чтоб по морю ходили. Возьмет да и поставит свой двор в Вологде. Что тогда?

Дмитрий загадочно улыбнулся и показал глазами на братьев-отроков. Отроки поняли: будет сказано нечто тайное, не для их ушей. Поднялись, вышли.

— Мне Борис говорил, — шепнул братьям Дмитрий, — Иван Васильевич строит ладьи, чтоб в Англию уплыть.

— Молчи! Молчи! — закричал на Дмитрия Василий.

— Да ведь и я про то слышал! — сказал Андрей. — От царевича Ивана Ивановича. Говорил нам с Борисом, будто батюшка его собирает казну и хочет отвезти в Соловецкий монастырь. От Соловков до Англии — плаванье не больно далекое. Придут большие корабли от королевы, казну погрузят, и уплывет от нас царь Иван Васильевич.

Василий снял из божницы икону Спаса.

— Целуйте! Клянитесь! Нигде, никогда про царя Иоанна ни единого слова, кроме как славы ему, не говорить.

Братья послушно приложились к иконе.

— Так стоит ли двор-то в Новгороде ставить? — вопросил Андрей.

— Землю надо купить, — решил Василий, открывая дверь и вводя в комнату Александра с Иваном. — На их имя. А в Москве нужно нам поставить амбары для новгородских и псковских товаров. Купцы нам спасибо скажут.

— Купеческое спасибо не без золотца! — засмеялся Дмитрий.

— В Шуе надо дать волю новгородским и псковским купцам, — сказал, поглядывая на Василия, Андрей.

— Согласен с тобой. Я распоряжусь, а ты подумай, что можно доброго сделать для московского торгового люда.

— С князем Тулуповым надо бы подружить! — предложил Дмитрий. — У Тулуповых давняя приязнь с новгородским архиепископским домом.

— Это верно, — съязвил Андрей, — мой тезка князь Андрей Тулупов сложил голову в одно время с архиепископом Пименом.

— Своим умом будем жить, братья, — примирительно сказал Василий, — потому всякую мысль надо не таить друг от друга, а высказывать и обдумывать… Я при государе состою, Андрей при царевиче Иване, правителе новгородской земли, мы своего в Новгороде не упустим.

Братья отобедали, поспали после обеда и дружно отправились в церковь помолиться сообща о родителях, о родичах.

В свободные дни и часы князь Василий Иванович предавался любимому своему занятию: читал книги.

Однажды Василиса осмелилась попросить его, чтоб читал он вслух, славно слышать любимый голос.

Василия Ивановича просьба Василисы весьма утешила, и теперь, берясь за книгу, он звал ее к себе.

Случилось ему читать «Завещание святого Нила Сорского». Сборник был велик, а завещание коротко, но слова-то в нем были уж такие тяжелые, золотых слитков увесистей.

— «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Завещаю о себе моим вечным господам и братьям, людям моего нрава молю вас, — читал Василий Иванович проникновенно, — бросьте тело мое в этой глуши, чтоб съели его звери и птицы…»

— Ой! Ой! — вскрикнула в испуге Василиса. — Прости меня, Бога ради, Василий Иванович! Да ведь слушать страшно!

— Сотвори молитву безмолвную и внимай, — строго сказал князь. — Нил Сорский подвижник знаменитый. Его при жизни почитали за святого… Ну, приготовилась? Внимай. «Бросьте тело мое в этой глуши, чтобы съели его звери и птицы, потому что грешило оно перед Богом много и недостойно погребения».

Василий Иванович поглядел на Василису и объяснил ей:

— Строг был преподобный. На Афоне и в Палестине постигал монашескую науку. Ты запоминай, что читаю. Сие чтение — спасительное для души. «Если же этого не сделаете, тогда, выкопав яму глубокую на месте, на котором живем, со всяким бесчестием погребите меня. Бойтесь же слова, которое Арсений Великий завещал своим ученикам, говоря: на суде стану с вами, если кому-нибудь отдадите тело мое. Я стараюсь, насколько в моих силах, не быть сподобленным чести и славы века сего никакой — как в жизни этой, так и по смерти моей».

Василий Иванович вздохнул.

— Вот прочитал, окинул внутренним взором всех, кого знаю, и открылось мне: ни у кого не хватит духу приказать этакое о теле своем!

— Даже среди крестьян такого не водится, — охотно подтвердила Василиса.

— Среди боярства мертвому уж такая бывает честь и слава, какой живыми не видывали, не слыхивали. Уж больно мы привязаны к бренному телу своему.

— Души никто не видывал, — сказала Василиса, помаргивая глазками, — а тело вот оно, теплое. Погляжу я на тебя, князь, и песенку хочется спеть… Тихохонько, тихохонько! Как синичка поет.

— Ласковая ты у меня, — сказал Василий Иванович и закрыл суровую книгу.

Разок погладил Василису по головке, а другой раз не пришлось. Гонец от царя прискакал: в поход сбираться.

Ходили в Серпухов хану Девлет-Гирею навстречу. Постояли, подождали, но слухи о татарах оказались ложными. Видно, хан еще не опамятовался ни от встряски при Молодях, ни от прошлогоднего разгрома под Астраханью. Уж так его там побили — забыл думать о Казанском да Астраханском ханствах, за свое Крымское испугался.

Воротились из-под Серпухова все в добром здравии, царь был весел, на охоту с соколами ездил тешиться. И вдруг грянула новая буря.