После этого Иехошуа стал удаляться все дальше и дальше от их городка в пустыню, иногда на несколько дней. Он не нашел себе семьи, у него не было рассад для ухода или урожая для сбора. Когда он возвращался, он не говорил — кого он видел и чем занимался. А она вспоминала, каким очаровательным ребенком был он, когда протягивал ей свою ручонку и показывал ей ящерицу или невиданный им доселе папоротник, и она все пыталась понять, когда же она потеряла его.

И однажды, прошла неделя, потом другая, и он не вернулся. Месяц или два она все считала, что он умер там. Ей казалось, что вернулся скорпион, или его родители отомстили за смерть своего отпрыска. Ее рука болела старой раной, и она думала, что это был знак ей.

Она и Иосеф поссорились из-за этого.

«Почему ты все время так груб с ним?» говорила она, и, хотя знала в глубине сердца, что не было ответа, она не могла остановиться. «Почему ты не мог быть с ним добрым?»

«Ему нужно поменьше доброты от тебя, женщина! Ему нужно научиться быть мужчиной вместо того, чтобы постоянно держать его рядом, ухаживать за ним!»

«Я — его мать. Что еще я должна была для него сделать?»

И Иосеф шумно неодобрительно фыркнул своим особенным способом, которым он заканчивал их разговоры, зная, что не сможет победить ее в споре.

Она увидела, как Иосеф, однажды, тихо говорил о чем-то с дочерью Рамателя-кузнеца — высокая, хорошо сложенная девушка — но в то время она не придала этому никакого внимания. Мысли ее были заняты Иехошуа и что с ним, и услышит ли она когда-нибудь о нем, увидит ли его когда-нибудь опять, а если он умер где-то в пустыне, то разнесли ли его кости волки.

И потом она услышала историю от торговца, что сына видели в Кфар Нахуме, и он проповедовал и показывал чудеса, словно святой человек. И они еще добавили к своим словам. Они сказали, что он был не в своем уме.

Наступает вечер, приходит утро. Время приготовиться к Субботе. Она моется и моет детей. Она выпекает хлеб на сегодня и на завтра. Перед самым закатом она зажигает лампады, которые будут гореть всю ночь, и благословляет. Наступает пятничное утро, приходит пятничный вечер. День Субботы.

Юноша Гидон идет молиться с мужчинами на поле Ефраима. Она и маленькие дети сидят в длинном амбаре и поют женские песни, прославляющие Субботу. Они делятся хлебом и вином, и благословляют еду свою. Они пьют сладкое вино, сделанное, когда они еще было молодыми, и кувшины запечатаны воском их отцами, внутри которых хранятся давние лета.

Некоторые из женщин спрашивают про Гидона. Не так, как жена Нехемайи из-за своей дочери, интересующейся им. Они слышали что-то. Пришла новость о том, что несколько месяцев тому назад, еще осенью, в Яффо было небольшое восстание. Один человек заявил о себе, будто он и есть Царь Иудеи, сын Царя убитого римлянами. У него было сподвижники, всего двести-триста человек, но они попытались ворваться в оружейный склад. Солдаты раздавили восстание очень легко, но сам человек с несколькими сподвижниками сбежал.

Не думает ли она… Гидон же из Яффо, знают все, и не думает ли она, что он может быть одним из тех людей?

Она качает головой.

«Он есть тот, кто он есть: глупец, но не лжец».

Рахав кладет свою тонкую руку ей на плечо и обнимает ее.

«Мы все еще оплакиваем с тобой».

Рахав целует Мириам в голову. Она — добрая душа, особенно когда в ней стакан теплого пахучего вина.

В голосе Батчамсы звучат ноты осторожности.

«Они же ищут», говорит она. «Они послали людей с оружием так далеко, как в С’де Рафаел».

«Они не придут так далеко сюда», отвечает Рахав, «уж не за беглецом из Яффо».

«Они могут», не унимается Батчамса. «Они все продолжают искать».

Рахав качает головой. «Кто-то из тех людей выдаст его. Они всегда так делают, когда напугаются или проголодаются, или захотят попасть домой. Через месяц найдут его в пещере возле Яффо, и на этом все закончится».

Рахав не уточняет ничего посередине своей речи, замечает Мириам. Она не говорит: «Найдут его и убьют, и на этом все закончится». Мириам считает — из-за доброты Рахав.

Ей кажется, что она начинает немножко заботиться о Гидоне.

Вечером они делят еду свою с семьей ее брата Шмуеля. Его жена сварила суп и запекла козью ногу с диким чесноком. Гидон ест с ними. Решение городка относиться к нему, как к недоразвитому, больше никем не поддерживается. Он работал очень хорошо на земле Мириам. Ест только тот, кто работает.

Шмуель опять начинает приставать к нему с расспросами.

«Так ты вернешься весной в Яффо, так, ведь? До Песаха?»

Гидон неловко двигает своими плечами. Он чувствует себя здесь неловко, чем с ней наедине. Он не готов к разговорам.

«Я могу остаться и здесь», отвечает он, и, кажется, хочет добавить что-то еще, но вновь замолкает.

«Он очень хорошо помогает с козами», объясняет она. «Иов не может их всех загонять. Мы потеряли за зиму двух. Гидон всегда собирает их всех».

Шмуель соглашается кивком и кладет себе еще хлеба и козьего мяса, запеченного в толстом слое трав и оливкового масла. Ее брат стал теперь патриархом, тем, кто решает, поскольку у нее нет мужа. Его не назовешь недобрым человеком. Он макает хлеб в зеленое масло и ест, оставляя изумрудные капельки на своей бороде.

«Но ты же скажешь мне, когда он тебе надоест, так, ведь?» говорит он и потом добавляет, широко ухмыляясь, «И тогда мы пошлем его в дорогу со всей нашей любезностью, конечно».

Они сказали, что он был не в своем уме. С этим они пришли рассказать ей. Сочувствующие женщины из поселка неподалеку пришли, когда был торговый день на рынке. «Мимо проходили», так они сказали, хотя Натзарет был далеко от их дороги. Люди, которых она не видела пять лет, пришли, чтобы сказать, что ее сын сошел с ума. Из-за своей доброты.

Он осквернил Храм — рассказали они, и она не могла в это поверить. Он так любил ходить ребенком в Храм, покупать лепешку для подношения еды в наружном дворе и наблюдать за жертвоприношением.

Он работал в Субботу — сказали они, и она засмеялась и ответила им: «Иехошуа? Который и пальцем не ударил о палец в остальные шесть дней недели?» И они тоже засмеялись, потому что нет ничего смешнее, чем мать потешаящаяся над своим сыном, и согласились с ней, что тут она была права.

Иосеф — заметила она — не смеялся над этой шуткой.

Когда укладывались спать, он сказал ей: «Недостаточно того, что он сбежал? А теперь он еще и позорит семью?»

Она не стала спорить с ним. Он хотел возлечь с ней в ту ночь, но она отказала ему, и он по-своему недовольно фыркнул из-за охватившей его злости.

Те, кто были ближе всего к ней, говорили, что Иехошуа изменился. И люди пугались его, как и он сам пугался себя. Те, кто были ближе всего к ней, говорили, что было трудно узнать его, и происходило что-то внутри него, и даже его лицо менялось при этом. Кто-то сказал, что его допрашивали римские стражи, но не стали при этом задерживать.

«Ты должен с ним поговорить», сказала она Иосефу однажды ночью.

Он посмотрел на нее.

«Ты обязан», сказала она, потому что иногда он исполнял свои обязанности. «Ты же его отец. Ты должен пойти и увидеть: все ли с ним хорошо. Я беспокоюсь о нем».

«Ты всегда беспокоилась о нем по пустым поводам».

«Рахав сказала, что слышала: стража допрашивала его. Ты должен пойти туда. Поговори с ним. Приведи домой. Пожалуйста».

Он уставился на нее спокойным взглядом. Его борода теперь побелела, глаза покрылись морщинами, и кожа задубела, и где теперь был тот молодой сильный муж, который мог поднять ее одной рукой? И любил ее? Ей казалось всегда, что он любил ее.

«Нет», ответил он, «он больше ничего не получит от меня».

«Тогда я пойду сама».

Он сделал глубокий вдох и выдох. Она увидела в его лице те же линии, что у Иехошуа. Тот же рассерженный сжатый рот, та же дергающаяся бровь. Они злились одинаково, и это было проблемой.

«Я запрещаю это. Поняла? Ты не будешь нас позорить. Я запрещаю это».

Она посмотрела на него. Кем он был раньше, того не было и в помине.

«Я понимаю», ответила она.

Почти через две недели после этого Иосеф пошел на север поторговаться о закупке дерева. И она позвала своих взрослых сыновей и рассказала, что она хотела сделать, и те согласились с ней.

В этот Песах она не пойдет со своей семьей в Иерусалем. Ее Шмуель сделает жертвоприношение за нее. Она, ее сестра и жена Шмуеля останутся, как в прошлые времена, когда они были молодыми женщинами с кучей маленьких детей. Но при этом, хоть ей не придется вкусить мяса священного ягненка в Иерусалеме, надо будет выполнить важные обязанности. Дом должен будет вычищен, каждый кувшин из-под муки должен будет опустошен от мусора и крошек и промыт.

Гидон помогает ей, принося шерстяные одеяла от воды — тяжелые и набухшие — и набрасывая их на веревку, натянутую ею между двух деревьев. Он забирается в глинобитную кладовку и моет там каменный пол, согнувшись, дыша мучной пылью, и потом он выходит оттуда с красными глазами и с болящей от напряжения спиной. Они не говорят ни слова о быстро приближающейся годовщине до самого кануна Песаха.

За день до Песаха наступает время приготовления мацы — плоский пресный хлеб, который они будут есть всю следующую неделю. Мучные лепешки постоят всю ночь, она завернет их в материю и положит их в каменный кувшин подальше от насекомых и плесени. Она кладет плоский камень на огонь, берет три меры муки из кувшина и ставит рядом ведро холодной чистой воды из колодца. Она начинает смешивать воду с мукой — торопясь, потому что мать учила ее делать мацу как можно быстро — вымешивает тесто в круглые лепешки и начинает отбивать тесто ладонью до самой тоньшины. Заостренной деревянной палочкой она оставляет точки на поверхности каждой лепешки, затем быстро бросает их на горячий камень, где они начинают тут же пузыриться и твердеть, и пахнуть дымом дерева и чешуйками обожженной муки.