Толпа засмеялась. Мириам услышала шепот людей «Это точно», и «Если уж Бог смог сделать мир за шесть дней…»

«Но, конечно же», — Езра подобрался к заключению речи — «тут есть объяснение, должно же быть?» Его голос вновь стал твердым, негромким, крепким и надежным. «Нам известно, что Бог отдыхает в Субботу со всеми его созданиями. И если ты лечишь больного в тот день, откуда приходит твоя сила? Не от Бога». Он снова стукнул по столу и выкрикнул: «Не от Бога! Мы видели, как крутишься и вертишься и кричишь ты, когда лечишь, и мы знаем, что означает это. Если же не от Бога, Бога наших праотцов Авраама, Исаака и Якова, то твоя сила идет от чужеземного бога, как Ба’ал Звув!»

Его голос был громким и мощным, и по окончании речи толпа взорвалась одобрительным топаньем ног и криком.

И затем поднялся сын Мириам. Он говорил мягко, раскачиваясь на одном месте и смотря не на толпу, как Езра, а поверх их голов, словно читая написанные в воздухе слова, как пророк.

Он произнес: «Скажите мне, разрешается ли спасти жизнь в Субботу?»

И один из последователей выкрикнул: «Разрешается».

Он сказал: «Разрешается ли делать что-то, чтобы спасти жизнь? Даже если неясно, спасешь ли — разрешается?»

Один из посторонних людей в толпе, не последователь Иехошуа, выкрикнул: «Разрешается!»

«Но тогда» — он повернулся всем телом к Езре скользящим рывком — «кто ты такой, чтобы сказать, что я не должен лечить! А если я оставлю их всего на один день, возможно, уже не будет никакого лечения? И скажите мне» — теперь он раскинул руки к толпе, продолжая говорить тихо — «разрешается ли обрезать в Субботу, почтенный Езра?»

Езра, слегка запутанный речью, все же благородно соглашается, кивая головой.

«Разрешается, конечно же. Если восьмой день после рождения приходится на Субботу, мы обрезаем в Субботу».

«Но тогда!» Иехошуа повернулся к толпе. «Если мы исправляем одну часть тела — и даже не ту часть, которая сломана или болит — более того, мы должны исправить другие части!»

Емек был набожным городом. Но в доводах Иехошуа виделся смысл. Люди в толпе невольным кивком согласились с ним.

Езра поднялся и, приняв добродушный вид, ответил: «Но Бог сказал нам обрезать по Субботам! Он не сказал тебе лечить. Где же это написано или сказано законом? Сам Бог отдыхает по Субботам — так мы узнаем, что твоя сила приходит не от Него!»

Иехошуа разозлился. Это было пугающе быстро, как в нем вспыхнула ярость.

«Ты говоришь, что моя сила приходит от Ба’ал Звува, кого филистимляне называют принцем демонов», сказал он, «но я выгоняю демонов из больных мужчин и женщин! Ты же видел меня!»

Он обратился к той части зала, где сидели его друзья, но Мириам заметила, как закивали головами в других местах.

«А может ли демон выгнать других демонов? Может ли принц бесов выгнать бесов? Дом, разделенный в себе, не устоит!»

Теперь он стукнул по столу и вернулся взглядом вниз, глубоко дыша. Когда поднял он свой взгляд, лицо его стало темным.

«Послушай», сказал он, «Ребе Езра, ты совершаешь смертный грех. Потому что ты клевещешь на Бога. Как все мы знаем», — он оглядел весь зал — «если ты солжешь о друге своем и попросишь у него прощения, то если он простит, то и Бог простит тебя тоже. Но если ты лжешь о Боге», он перешел на крик, «если ты лжешь о Боге, то нет тебе прощения! Бог не простит тебя, Ребе Езра, за ложь, что моя сила не от Него!»

Спор продолжался. Иногда Езра, как казалось, побеждал в одобрении толпы, а иногда они переходили к Иехошуа. В один момент, когда толпа закричала Иехошуа «Хвала Богу!» и «Правду ты говоришь!», одна женщина выкрикнула громче всех: «Да благословенна мать, родившая тебя, Иехошуа, и да благословенны груди, вскормившие тебя!»

Мириам увидела прокричавшую женщину. Та была молодой, опрятно одетой, без детей с ней. Она подумала: эта женщина даже не знает меня, а уже любит меня. И едва не произнесла в ответ: это — я. Я здесь.

Но Иехошуа гневно ответил: «Нет. Благословенны те, кто внемлет слову Божьему и подчиняется ему».

И она промолчала. А дебаты продолжились.

Какая-то буйность, неистовство появились в Иехошуа. Во время речи разлеталась слюна из его рта, лицо краснело, дикие, гневные глаза устремлялись во все стороны. Он цитировал Тору и фразы из услышанных историй мудрецов. И задумалась она: это ли мой сын? Как этот человек вышел из меня? Каждый родитель задумается о своем ребенке в свое время, потому что все дети станут чужими для тех, кто дал им жизнь. Так сказала она себе тогда.

Они закончили разговоры, когда стемнело. Их доводы крутились и вертелись вокруг их, и каждый из них стал злым и раздосадованным от неприятия объяснения другим. И под вечер Езра воззвал к остановке спора, и обнялись они, как друзья, и это было правильно. Езра сказал: подходите, поедим мяса с нами и хлеба, выпьем вина. И большинство толпы начало расходиться. Они или ужинали у себя дома или им предстояла долгая дорога домой. Только небольшая группа друзей Иехошуа — тридцать-сорок человек, Езра и старейшины городка оставались, когда жена Езры и дочери принесли мясо молодого барашка, хлеб, оливки и свежие фиги.

Мириам ждала дольше, чем должна была — так она предположила. Она могла бы протиснуться вперед, пока расходилась толпа, и коснуться руки Иехошуа, и, скорее всего, он бы повернулся, улыбнулся бы и сказал: «Мать!» Она иногда занимала себя часами, представляя, что так и произошло, представляя улыбку на его лице и ее разбухшее радостью сердце.

Но ко времени, когда она собрала всю семью и дала маленьким детям последние хлеб и сыр, и оправила свою одежду и платок, мужчины уже ушли трапезничать в малую комнату позади зала синагоги. Она обошла здание, держа за руки Иова и Михал, остальные братья шли позади них. Послышался гул громкого разговора, смех, доносящиеся из-за старой деревянной двери. Она выскользнула свою кисть из цепкого кулачка Иова и постучала.

Мужчина приоткрыл щель двери. Она узнала его. Это был друг Иехошуа. Она услышала в толпе, как кто-то указал на него и назвал Иехуда из Кериота — мужчина с кудрявой бородой и с тревожным взглядом. Он нахмурил брови, как будто она сказала что-то совсем неприличное, даже еще не заговорив.

«Ты… Иехуда?» спросила она, пытаясь улыбнуться. «Я… мы — семья Иехошуа, твоего учителя. Мы здесь, чтобы увидеть его».

Хмурые брови стали еще более хмурее. «Я спрошу, если он захочет увидеться».

«Если он…»

А тот уже закрыл дверь. Они подождали. Сыновья постарше встретились с ее быстрым взглядом и отвернулись. Злость поднималась от их плеч, словно разгоряченное дыхание от стада ранним утром.

Он вернулся. Он соблаговолил принять на себя стыдливый вид.

Он покачал головой.

«Не хочет он видеть вас», сказал Иехуда из Кериота.

Он постоял какое-то время молча.

«Что сказал он?» произнес Иермеяху отвердевшим от гнева голосом.

Иехуда из Кериота беспокойно задвигал плечами.

«Не…» Замолчал он, задышал шумно носом, будто бык. «Мы теперь — его семья», заявил он, «мы, кто следует его учению, мы теперь, как семья».

Через приоткрытую дверь до нее доносился голос сына. Все другие притихли, а он учительствовал. Это был его голос, его гласные звуки, того малыша, который сам научился есть ложкой, а если бы она закричала сейчас, то он бы ее услышал. Она засомневалась: может, Иехуда из Кериота лгал. Но знала она, что не лгал. Знала она еще тогда, когда направилась в Емек. Знала она еще тогда, когда услышала, что был он неподалеку, и в то самое мгновение поняла — не звал он их.

Она повернулась посмотреть на своих детей. Иермеяху, как показалось ей, был уже готов броситься с кулаками на Иехуду из Кериота. Она подняла Иова и посадила себе на плечи.

«Пошли», приказала она, «пошли».

Когда вернулись они к себе в городок, она даже и не побеспокоилась, чтобы никто не узнал об их путешествии. Люди спрашивали: куда они ходили всей семьей вместе; и она отвечала: мы ходили увидеть моего сына Иехошуа, его проповеди. Мы ели мясо и пили вино с ним, но устали мы и решили больше не путешествовать. Она понимала, что эти слова найдут дорогу к ее мужу. Ей стало все равно. А так же все равно — что было правдой, а что было ложью. Увидела она в себе, что ожидала прибытия Иосефа не со страхом, а с бесчувственной пустотой. Были у нее и сыновья и дочери, но никто не смог бы занять то место, и не будет у нее никогда более перворожденного. Она захотела перемешать правду с ложью, чтобы Иосеф разозлился на нее из-за разговора с Иехошуа, потому что лучше было бы запомнить так, чем запомнить его отказ.

Тогда еще она должна была сделать это — сердце свое превратить в камень. Она должна была сказать себе: «Мой сын умер», и начать оплакивать его. Ах, если бы это было возможно. Ах, если бы мы смогли начать оплакивать смерть за мгновение до нее, ах, если бы мы смогли огорчиться за мгновение до горестного прибытия вести. Даже если бы и знали еще за сто лет, что должно случиться. Никакая горесть неожидаема, а если бы набрались в себе грусти-сожаления, то не стали бы мы оплакивать младенца в день его рождения? Мы должны были оплакивать его тогда, когда родился он.

Первый день Пейсаха. Тот самый день, конечно же. Она чувствует этот день всем телом до кончиков пальцев. Она прислушивается к себе, как ощущается, но, ожидая удар, от этого знания не станет легче. Пинхас, ее младший брат, знает об этом. Он пришел из С’де Рафаеля на праздничную трапезу. Увидев ее, он огорчается лицом и перестает раздувать тлеющие угли. Он обнимает ее рукой за плечи. Его промокшая шерстяная жилетка пахнет мхом. Он притягивает ее к себе и говорит: «Да живут твои другие сыновья, Мириам! Да будешь ты гордиться ими, и да принесут они тебе еще больше внуков и внучат». Он целует ее в лоб, а она вновь утыкается ему в плечо, погружаясь носом в грибной запах шерсти. Ей становится от этого легче. Легче, как в семье.