Хочется надеяться, что читатель сам убедится во всем этом. Теперь же, как воскликнул Пушкин в "Евгении Онегине":
"Вперед, вперед, моя исторья!"1 [Список использованной автором литературы помещен в конце книги на с. 238 - 239]
(УДИВИТЕЛЬНЫЙ АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ)
"Иной говорит: какое дело критику или читателю, хорош ли я собой или дурен, старинный ли дворянин или из разночинцев, добр ли или зол, ползаю ли я в ногах сильных или с ними даже не кланяюсь, играю ли я в карты, и тому под. - Будущий мой биограф, коли бог пошлет мне биографа, об этом будет заботиться".
(А.ПУШКИН. "ОПРОВЕРЖЕНИЕ НА КРИТИКИ.". "1830 г."
Одно время мне хотелось написать рассказ о том, как в более или менее отдаленном будущем встретятся за одним столом Шекспир и Гете, Пушкин и Есенин, Гейне и Блок, Гегель и Герцен. Встретятся не благодаря пресловутой машине времени и не потому, что вызывание духов станет вдруг делом обыденным, а по другой причине. Благодаря возможностям совершенно объективным, ничего фантастического и спиритуалистического не имеющим.
Есть такие философские категории - опредмечивание и распредмечивание. Ими пользовались Гегель и Маркс. Понять их не так уж сложно.
Труд человека, его деятельность создает некий предмет: хлеб или станок, инженерный проект или поэму. Труд, деятельность - это живой процесс затраты энергии, воли, мысли, фантазии, который "угасает" в созданном предмете. Угасает и воплощается в нем - явно или неявно запечатлевается.
В конце процесса созидания творец нечто утратил, а его творение это нечто приобрело, оно впитало в себя живое пламя человеческого творчества, оно получило благодаря ему и новую жизнь и отныне несет в себе "след" резца мастера, "след" его сноровки, одаренности, гения.
И если Маркс относил сказанное вообще ко всякому акту труда, целесообразной деятельности, то к искусству, поэзии это относится сугубо.
Тут человек запечатлевает в поэтическом создании не только сознательно поставленную цель, но и весь сложный духовный процесс творчества.
В этом произведении остается "след" его души, все оттенки его переживаний, настроений, мыслей; тут, можно сказать, опредмечивается эмоциональный склад личности, характер человека, его отношение к людям, уровень его нравственных ценностей, социальные идеалы... И если это человек низкий и морально нечистоплотный, а пишет о,вещах возвышенных и прекрасных, то ведь все равно себя выдаст. Обязательно выдаст!
Значит, творение художника и поэта - остановленный образ его самого?
А если так, то нельзя ли выявить, реконструировать, оживить образ творца на основе его творений? Нельзя ли, так сказать, распредметить их? Иначе говоря, нельзя ли повернуть вспять тот процесс, который когдато привел к созданию произведения искусства? И теперь уже из произведения воссоздать творца? Из "Реквиема" - Моцарта, из поэмы "Германия. Зимняя сказка" - Гейне, из "Евгения Онегина" и других произведений великого нашего поэта - его живой духовный образ и облик?
А если немножко пофантазировать и представить, что в специально для этого созданную машину закладывается в виде информации все, что было создано гением поэта, и задается программа - реконструировать на этом материале духовный мир поэта, его интеллект, психику, характер, то...
Но стоит ли откладывать этот захватывающий эксперимент до бог знает каких времен, дожидаясь появления кибернетических чудес? Не можем ли мы сами в меру своей проницательности попытаться представить себе личность поэта, заново прочтя и перечтя его произведения, угадывая в его творениях его самого? Привлекая при этом на помощь воспоминания его современников: друзей и врагов, приятелей и знакомых. Проникая в дух эпохи, в дух времени, которым поэт дышал. Прослеживая ход его размышлений, становясь его современником, другом его друзей и врагом его врагов?
Прежде всего, каким он был внешне? Как он выглядел, этот "удивительный Александр Сергеевич" (так назвал поэта его друг Павел Воинович Нащокин)?
Сохранилось несколько портретов поэта, написанных при его жизни в разные периоды. Начиная с известной гравюры Е. И. Гейтмана, где Пушкин почти дитя, "отрок с огненной печатью, с тайным заревом лучей" (П. А. Вяземский). Рисунок для этой гравюры писался неизвестным художником, очевидно, по памяти, а не с натуры. Он изображает поэта, каким художник представлял его себе. Сам поэт так отозвался о гравюре:
"Александр Пушкин мастерски литографирован, но не знаю, похож ли..."
Хорошо известны и работы, сделанные художниками с натуры: это рисунок Ж. Вивьена (1827); литография Г. Гиппиуса (1827 - 1828), акварель П. Ф. Соколова (1830), наконец, портреты прославленных мастеров В. А. Тропинина и О. А. Кипренского.
Портреты Тропинина и Кипренского, конечно, лучшие пушкинские изображения. Они передают нам черты лица своеобразного, но прекрасного, одухотворенного. У Тропинина к тому же - это человек, овеянный славой, несколько даже величественный, романтический; у Кипренского лицу поэта придано выражение какой-то трогательной непосредственности, ранимости даже, готовности на все мгновенно и искренне, сердечно отозваться. Тут образ поэта, увиденного через его поэзию. Пушкину нравился этот портрет, но он воспринимал его тоже скорее как свой поэтический облик, нежели как реальное изображение. В послании к Кипренскому он писал:
Любимец моды легкокрылой,
Хоть не британец, не француз,
Ты вновь создал, волшебник милый,
Меня, питомца чистых муз,
И я смеюся над могилой,
Ушед навек от смертных уз.
Себя как в зеркале я вижу,
Но это зеркало мне льстит.
Оно гласит, что не унижу
Пристрастья важных аонид.
Так Риму, Дрездену, Парижу
Известен впредь мой будет вид.
Художник увековечил поэта, и поэт хорошо понимает, что бессмертный лик - это лик его бессмертной поэзии и что его обыденному человеческому облику это зеркало, конечно, льстит.
Насчет своей внешности Пушкин не очень обольщался, что видно уже по многочисленным автопортретам на страницах его рукописей. Он часто утрирует характерные особенности своего негроидного лица: приплюснутый нос, заостренный наподобие гусиного пера, толстые губы, несколько скошенный, убегающий назад подбородок - все это обычно в ореоле кудрей и бакенбард. Пушкин был мастером шаржированных портретов, умел несколькими штрихами передать самое характерное в лице знакомых и друзей: мы безошибочно узнаем Кюхельбекера, Вяземского, Дельвига, Пестеля, Воронцовых. И ц автопортреты его стоит вглядеться, они почти не повторяют друг друга, каждый вносит нечто чуть уловимо новое в наше представление об облике поэта.
Пушкин внимательно всматривается в свое изображение. Он рисует юношеский профиль с длинными кудрями, на другом рисунке он изображает себя бритоголовым, каким был в 1818 - 1819 годах. Мы видим его то в папахе черкеса, то в костюмах эпохи Великой французской революции, то монахом, искушаемым чертом, то придворным арапом, то в лавровом венке. Наконец, поэт изображает себя таким, каким он представлял себя в глубокой старости: с лицом, покрытым морщинами, с лысой головой, кое-где сохранившей жалкие остатки волос.
Все же портреты, автопортреты, зарисовки с натуры, скульптурные памятники не могут удовлетворить нашего желания увидеть Пушкина не в виде шаржа и не статуей полубога с хрестоматийным глянцем, а живым, обычным человеком, увидеть, как он двигается, улыбается, грустит, гневается, шутит.
Кинокамеры, увы, тогда не существовало. Но своего рода "кинокадры" о Пушкине до нас все же дошли. Это "кинокадры" воспоминаний о нем современников, в которых передано непосредственное впечатление о поэте самых различных людей. Мы видим поэта глазами этих людей, слышим его, ощущаем. Мы отдаем себе отчет, что в этих воспоминаниях, впечатлениях, конечно же, много субъективного, личного, так что нередко эти живые свидетельства явно друг другу противоречат. И требуется сопоставление, анализ, интуиция для отбора жизненно верного от фальшивого и наносного, требуется знание людей, которые писали о Пушкине, и особенностей их взаимоотношений с поэтом. В результате достигается "эффект присутствия": облик поэта начинает оживать в нашем воображении, становиться земным и объемным - объемным именно потому, что увиден многими глазами, с разных "ракурсов", с разной нравственной и человеческой высоты, во множестве жизненных ситуаций.