Маньку тоже не любил.

Тихая безответная Мария Гавриловна никогда ничего у отца не просила, платья ей шили, а точнее, чаще перешивали из старых, в девичьей. Украшения, что остались от матери, Мария не носила, светло-русые волосы заплетала в косу и укладывала вокруг головы наподобие короны.

Нет, Лисовский не жаден был вовсе, тем более для дочери, он просто не придавал значения таким вещам, как новое платье для молодой девушки, тем более шпильки и кружево. Иногда, правда, вспоминал, подначиваемый предприимчивыми купцами, и покупал сразу рулонами дорогой муслин, тафту, парчу и тонкое батистовое полотно. Но купцы заезжали редко, сам Лисовский по ярмаркам не ездил, а за его платьем следил дворовый дядька, бывший барский денщик, которому, как и барину, до Маньки дела не было.

Между тем Марию Гавриловну это отнюдь не печалило, не лезли к ней - и слава Богу. Благодаря равнодушию отца, она имела гораздо больше свободы, чем её ровесницы, пожизненно запертые на женской половине.

По цветнику и саду она могла перемещаться беспрепятственно в любое время дня и ночи.

Даже сталкиваясь ночью с дочерью в коридоре первого этажа, Лисовский реагировал на нее как на фамильное усадебное привидение: вздрагивал, крестился и уступал дорогу.

Мария Гавриловна свободно выходила за пределы усадьбы, гуляла по лесу, даже ходила на гуляния в село. Никто против ей слова не говорил - да и кто скажет, если отец родной попускает?

Именно из-за этой свободы, а также опрометчиво судя по скромной одежде, урманин Бьерн, или Бёрн, как переиначили на свой лад русские (да что Бёрн - воевода, чтоб язык не ломать, Борькой звал, урманин не кочевряжился, отзывался), так вот, именно по тому да по скромному нраву судя, думал тридцативосьмилетний викинг, волею богов оказавшийся в этом крае, что встречается с простой дворовой девкой боярина Лисовского Манькою.

Еще по зиме вытащил из проруби ее, Маньку, вместе с возком. Лед был слабый, возок груженый, а кобыла хилая. Так бы и пропала ни за грош боярская дочь, но хитрые варяжские боги просто пинками выгнали урманина в стужу посмотреть, как переносят первую зиму на новом месте его драгоценные даккары. Не то чтобы деньгами были они ценны урманину (хотя два боевых корабля, пусть и слегка потрёпанных, но вполне себе крепких и с командой преданных людей - это вам не баран чихнул).

Две даккары да тридцать верных товарищей - все, что осталось ему от родного фьорда. Когда вернулись они из похода - увидали только горелое пепелище. Зарекся Рыжий Бьерн когда-либо иметь рабов.

Силушкой викинг был не обделен, так что возок вместе с девкой из проруби вытащил, тут же снял с нее всю промокшую насквозь одежду, заметив мимоходом, что хоть и тоща девка, но сложена хорошо и тело сильное. Растер снегом, завернул в зипун и привез в усадьбу. Девка представилась Манькой, при манипуляциях с раздеванием и растиранием не визжала, не сопротивлялась и держалась отстраненно. Потом, завернутая в зипун, попросила отвезти её в усадьбу. Всю дорогу молчавший Бьерн уже у самых ворот усадьбы спросил разрешения прийти назавтра справиться о её здоровье, на что получил ответ, бесконечно его удививший.

Урманин уж полгода жил на этой земле и знал, как ограничены в свободе женщины, особенно незамужние. Но спасенная хрипловатым то ли от волнения, то ли от начинающей проявляться простуды сказала:

- Если не помру, сама приду к тебе, урманин.

Некой свободой пользовались вдовы, но эта так молода...

- Ты вдова? - спросил он у торчавшего из овчинного зипуна красного носа.

- Нет, девка я, - хрипло, с натугой просипела странная русская.

Вдаваться в подробности Бьерн не стал, без лишних слов сдал девку на руки набежавшей дворне и легким бегом отправился в обратный путь, уже на полдороге к Новой Крепости забыв, как она выглядит. А в скорости и вовсе забыл.

Каково же было его удивленье, когда на масленицу - русские широко праздновали этот день, поклоняясь старым богам и отдавая честь новому - к нему прибежал Фарлах и, подмигивая, сообщил, что его спрашивает какая-то девка.

У ворот крепости стояла она. Еще более худая, со впалыми щеками, выбившейся прядкой светлых волос из-под платка. В добротных онучах поверх валенок, с коробом, из которого пахло просто заманчиво, она стояла, смотрела кажущимися огромными из-за худобы голубыми глазищами и что-то говорила. Что именно, Бьерн не слышал, лишь смотрел, как шевелятся тонкие малиновые губы, провожая свое железное, как он раньше считал, сердце, навсегда теперь похищенное этими голубыми озерами. Суровый викинг влюбился.

И тем более полно было его счастье, что не гнала его любимая, привечала. Встречи их были тайны - но целомудренны. От силы что позволял себе викинг - это подержать в ладонях хрупкую ручку, согреть дыханием тонкие пальцы. Рассказывал о странах, где побывал, сражениях, в которых участвовал, и даже - о чудо! - без боли, лишь с грустью, о потерянной во время восстания рабов своей семье. Думал ввести её в свой дом хозяйкой.

В ту ночь они встречались в лесу - лето, тепло, - сидели на берегу и договорились, что к осени Бьерн примет веру христианскую, они честь по чести пойдут в местный храм, и Манька станет его женой. Манька просила не провожать её в этот раз, но Бьерн дошел за ней следом, видел, как она вошла в ворота, и, не чуя земли под ногами от счастья, пошел не торопясь в сторону крепости. Шел не спеша да еще на бережке посидел, помечтал, старый дурак.

Но худые вести имеют длинные ноги, и когда Бьерн пришел-таки в крепость, там уже гудела новость, что в усадьбе Лисовского оборотень насмерть задрал дворовую девку. Аккурат сегодня рано утром.

Как он несся обратно, не разбирая дороги, рыдал, обнимая верного Волчка, как ломился в усадьбу и тряс за грудки боярина, требуя немедленно отдать ему тело, это все как в пелене прошло. Пелена спала, когда он увидел свою Марию, живую-здоровую, немного испуганную. Кинулся к ней, ощупывая, не веря своим глазам - жива? Жива!!!

Изрядно помятый его натиском Лисовский смотрел на эту картину, выпучив глаза и открыв рот.

Потом рот закрыл, но только для того, чтобы вновь открыть его в визге: сейчас же закрыть в тереме на все замки его непутевую дочь!

Дочь? А Бьерна со двора выпроводить, немедля! И ни о каком сватовстве не может и речи быть!

И если Бьерн не уберется подобру-поздорову, велит спустить собак. Но ни угрозы, ни пара обломанных об него оглобель решимость урманина не поколебали, и ушел Бьерн со двора, только когда Лисовский пригрозил выпороть Маньку на заднем дворе.

Ушел, но пообещал Лисовскому, что будет медленно срезать с его тела кусочки кожи, если с Манькиной головы упадет хоть волос. Вот так они и расстались с боярином в то утро, весьма недовольные друг другом.

Спал ту ночь Лисовский плохо, точнее, вообще не спал. Почему он так тогда сделал, по какому наитию, сейчас и не скажешь. Но четко помнил, что прекрасно осознавал, что делает, когда тащил мертвую девку до усадьбы, боле того, моментально сложился в голове коварный план: кинуть ненадолго труп к хрячкам в загон, вот тебе и терзанное оборотнем тело. Потом вытащить обратно, что оказалось значительно сложнее, разгоряченные кровью хряки чуть было не кинулись на боярина. Но он справился. Подкинул тело под дверь кухни - ясно дело, кухарка раньше всех встает - да только успел улизнуть, как ту черти на двор вынесли. Вздремнул было немного, потом, когда причитания и ропот стали совсем уж громкими, вышел на крыльцо, явив себя народу.

Все по плану. Ладно. А то ишь ты, как и не хозяин он в собственных землях. И так всё не по его, все не ладится. Господь, заместо того чтобы забрать бесполезную Маньку, прибрал единственного сына! А такие надежды возлагал на него Лисовский, что сделает сын все, о чем ему, Лисовскому-старшему, мечталось, и как бы продолжится в этом боярин. Но нет. Все вышло не так, хотя сын, надо отдать должное, отцу не прекословил и делал все по воле его, Лисовского. Не то что эта тощая дурища дочь, упрямая коза. Вся в мать. Конечно, в мать, все плохое и неудобное может быть только от матери! Вот вобьет что себе в голову - непременно сделает! Не то что сын. Покладист был, всегда совета спросит. Нрава тихого. Это ж надо так! Из всего села да дворни в придачу унесла ужасная болезнь только его сына!