XII. Я намерен подробней описать Иоанна и при этом не скажу ничего пустого и лживого. В возрасте, когда уже пробивается борода, я сам видел этого мужа, слышал его речи, наблюдал за его действиями и сумел правильно его оценить, поэтому я знаю о его похвальных качествах и мне известны его слабые стороны. Вот его свойства: он обладал трезвым рассудком и умен был, как никто, о чем свидетельствовал и его проницательный взгляд, с усердием принявшись за государственные обязанности, он проявил к ним большое рвение и приобрел несравненный опыт в любом деле, но особую изобретательность и ум выказал при обложении налогами. Он никого не хотел обидеть, но не желал и терпеть ни с чьей стороны пренебрежения и потому никому не причинял зла, но на лице часто изображал грозную мину и вселял ужас в собеседников, и хотя гневался только притворно, многие, устрашившись его вида воздерживались от дурных поступков. И был он поэтому истинной опорой и братом императора; не забывал о заботах ни днем ни ночью и даже среди удовольствий на пирах, празднествах и торжествах не пренебрегал исполнением долга. Ничто не укрывалось от него, и никто даже не помышлял от него укрыться – так боялись и страшились его усердия. Он мог неожиданно среди ночи отправиться на коне в любую часть города и с молниеносной быстротой объезжал все кварталы. Опасаясь этих неожиданных налетов все люди замкнулись в себе и сжались, каждый жил сам по себе к избегал общения с другими.

XIII. За такие свойства его можно было бы и хвалить, но вот и противоположные: он был изменчив душой, умел приноровиться к самым разнообразным собеседникам и в одно и то же время являл свой нрав во многих обличиях. Каждого, кто входил к нему он издалека начинал ругать, но когда тот приближался, обращался к нему милостиво, будто впервые его заметил. Если кто-то сообщал ему о заговоре и о средстве спасти царство, он, чтобы не вознаграждать этого человека, делал вид, будто ему все давно известно, и даже порицал советчика за промедление. Тот уходил пристыженный, а Иоанн принимался за дело и карами вырывал с корнем только что проросшее зло. Он хотел придать своей жизни великолепие и вершить делами по-царски, но этому препятствовал врожденный нрав, и природа его, если можно так сказать, не отказалась от прежнего чревоугодия, поэтому, напившись (а он питал слабость к вину), Иоанн сразу пускался во все безобразия; тем не менее и в этом состоянии он не забывал печься о государственных делах, сохранял свирепое выражение лица и хмурый взгляд.

XIV. Присутствуя вместе с ним на пирах, я нередко поражался, как такой подверженный пьянству и разгулу человек может нести на своих плечах груз ромейской державы. И в опьянении он внимательно наблюдал за поведением каждого из пирующих, как бы ловил их с поличным, позднее призывал к ответу и расследовал, что они сказали или сделали во время попойки, поэтому пьяного его страшились больше, чем трезвого. В этом человеке смешались разные свойства: уже давно приняв постриг, он и во сне нс помышлял о монашеском благочестии, в то же время лицемерно исполнял все положенное свыше монахам и выказывал полное презрение к живущим распутно. При этом он был враждебен каждому, кто избрал благообразную жизнь, жил в добродетели или украшал жизнь светскими науками и всеми способами унижал предмет их рвения. Так нелепо вел он себя во всем, но к брату-императору всегда сохранял неизменное расположение и проявлял тут постоянство нрава.

XV. Всего их было пять братьев. Михаил по своему характеру был полной противоположностью остальным, а евнух Иоанн, о котором уже шла речь, по добродетели занимал после него второе место, с другими же братьями его и сравнивать нельзя. Скажу яснее. Его отношение к трем братьям было совсем иным, чем у императора, хоть он был и ниже его, но в чем-то и схож. Ему тоже не нравилось их безобразное поведение, но, братолюбивый, как никто другой, он не хотел привлекать братьев к ответу, покрывал их проступки и, таким образом, предоставлял им еще большую свободу действий, поскольку они были уверены, что до ушей самодержца не дойдет ничего.

XVI. Довольно о братьях – вернемся к рассказу об императоре. До поры до времени он сохранял доброе расположение к царице, но вскоре переменился, а поскольку опыт научил его подозрительности, стал косо смотреть на Зою и лишил ее свободы поведения, отстранил от обычных выходов[7], запер на женской половине и разрешил к ней доступ не иначе, как с позволения начальника стражи, который предварительно должен был выяснить, кто, откуда и с какой целью идет к императрице. Такую стражу приставил к ней император; Зоя негодовала (а как могло быть иначе, ведь в награду за благодеяния она получила одну ненависть!), но сдерживала себя и не считала нужным сопротивляться, да и что могла бы она сделать, если бы даже и захотела, оставленная без царской стражи и лишенная сил. В то же время она избегала и того, что свойственно презренной женской природе: не распускала языка, не предавалась отчаянию в своих мыслях, к тому же она не напоминала самодержцу о его прежней привязанности, не выражала недовольства царскими братьями, которые мучили и оскорбляли ее, не ненавидела и не прогоняла приставленного к ней стража, но с кротостью обращалась со всеми и, подобно самым искусным риторам, применялась к людям и обстоятельствам[8].

XVII. Таким образом она вела себя. Они же со своей стороны вовсе не применялись к нраву этой женщины, но очень опасались ее, как львицы, которая лишь на время перестала яриться, и старались запереть ее на все замки и запоры. Они следили за ней во все глаза, а самодержец мало-помалу и вовсе перестал смотреть на нее. Я знаю несколько причин этого: во-первых, он не мог вступать с ней в супружеские отношения, так как вышла наружу подтачивавшая его болезнь (его здоровье было погублено, а тело страдало), во-вторых, он горел от стыда и не мог взглянуть в глаза императрице, понимая, что предал ее, нарушил клятву и пренебрег соглашением. В-третьих, побеседовав с божественными мужами о том, что он совершил ради власти, и получив спасительные наставления, он отказался от всякой распущенности, в том числе и от законных сношений с супругой. Кроме того, он избегал царицу, опасаясь еще и другого: с ним и прежде через определенные промежутки времени случалось расстройство мозга, но затем, то ли потому, что на болезни сказалась какая-то внешняя причина, то ли потому, что на нее повлиял внутренний недуг, приступы участились. Во время припадков он почти никого не стыдился, но очень стеснялся императрицы, а поскольку недуг посещал его совершенно неожиданно, он старался держаться от нее подальше, чтобы в этом состоянии не оказаться у нее на глазах и не стыдиться[9].

XVIII. Поэтому он почти не устраивал выходов и неохотно появлялся на людях, а если имел намерение принимать послов или исполнять иные из императорских обязанностей, то те, кому поручено было следить и наблюдать за ним, с двух сторон навешивали пурпурные ткани и, едва лишь замечали, как он закатывает глаза, начинает трясти головой или иные признаки болезни, сразу же удаляли всех присутствовавших, затягивали занавес и принимались хлопотать вокруг лежащего, как в спальне. Он легко был подвержен приступам, но еще легче от них оправлялся, при этом недуг проходил бесследно, и к нему возвращался непомраченный рассудок. Шел ли он пешком, ехал ли на коне, его окружала стража, и если начинался припадок, эти люди плотной стеной окружали его и приходили на помощь. Случалось, однако, что он и падал с коня; однажды, например, болезнь обрушилась на него, когда он на коне переправлялся через ручей, а стража как раз решилась ненадолго отойти: царь неожиданно выпал из седла и на глазах у всех распростерся на земле, при этом никто даже не пытался его поднять, но все только жалели и сочувствовали его беде.