Наши путники еще долго вели бы разговор о львах, если бы их не тревожило состояние лошадей. С тех пор, когда появилась саранча, несчастные животные только два-три часа пощипали траву, а потом все время оставались без пищи. Зеленая трава — неважный корм для верхового коня, и, конечно, лошади под нашими охотниками уже сильно страдали от голода. Как ни гони коней, не добраться было всадникам до своей стоянки раньше, чем глубокой ночью. Уже совсем смерклось, когда они прибыли к месту, где сделали привал накануне вечером. Темнота была полная. Ни луны, ни звезд — тяжелые черные тучи заволокли все небо. Вот-вот, казалось, нагрянет буря с ливнем — но дождь никак не хотел пролиться.

Путники думали сделать здесь привал и дать коням немного попастись. В расчете на это все трое спешились; но сколько ни искали, нигде не могли найти травы. Странно! Ведь накануне они ясно видели траву на этом самом месте. Куда она исчезла? Лошади тыкались носом в землю, но снова поднимали голову, сердито фыркая в явном разочаровании. Они так изголодались, что, конечно, стали бы щипать траву, если бы она там была: в пути они жадно обрывали даже листья с кустов. Не побывала ли и здесь саранча? Но нет — кусты мимозы еще сохраняли на ветвях нежную листву; они стояли бы голые, навести саранча этот край.

Путники застыли от удивления. Где же трава? Ведь она тут была — определенно была накануне! Уж не сбились ли они с пути?

Темнота мешала видеть землю, но все же не мог ван Блоом заблудиться — этот путь он совершал в четвертый раз. Пусть не видно было под ногами дорогу, но время от времени глаз распознавал какой-нибудь куст или дерево, которые фермер заприметил, когда проезжал здесь раньше, и это давало ему уверенность, что они едут правильно.

Озадаченные отсутствием травы там, где они так недавно видели ее, путники не стали все же разглядывать поверхность земли; они хотели добраться поскорее до родника и потому отказались от привала. Вода в тыквенных бутылях давно иссякла; уже опять давала себя чувствовать жажда. К тому же ван Блоом не был вполне спокоен за детей, оставленных при фургоне. Полтора суток прошло, как он расстался с ними, — мало ли что могло произойти за этот срок, мало ли грозило опасностей? Он и то уже поругивал себя, что уехал от детей. Лучше было бросить скот на гибель. Так думалось ему теперь.

Все сильней одолевала мысль, что там у них не все благополучно; и эта мысль настойчиво гнала ван Блоома вперед и вперед.

Ехали молча. И только когда Гендрик высказывал сомнение насчет дороги, снова завязывался разговор.

Черныш тоже полагал, что хозяин сбился со следа. Сперва ван Блоом уверял их обоих, что это не так, но, проехав немного дальше, признался, что и у него возникли сомнения, а затем, сделав еще с полмили, объявил, что потерял дорогу: он больше не узнает картину местности, не может отыскать взглядом ни одной запримеченной черты.

В таких обстрятельствах вернее всего опустить поводья и дать свободу лошадям; все трое хорошо это знали. Но лошади были измучены голодом и, предоставленные самим себе, не пожелали идти вперед, а подались к зарослям мимозы и стали жадно ощипывать листья с ветвей. Чтобы заставить их бежать, всадникам все время приходилось пускать в ход и кнут и шпоры, а это отнимало уверенность, что кони находят правильную дорогу. Так они ехали час, и другой, и третий в тягостном беспокойстве, но, сколько ни вглядывались, не видно было ни фургона, ни костра. И путники решили все-таки сделать привал. Ехать дальше казалось теперь бессмысленным. Они знали, что находятся, вероятно, неподалеку от лагеря, но, продолжая путь, одинаково могли и приблизиться к нему и удалиться.

И они пришли наконец к заключению, что самое разумное — до рассвета не двигаться с места.

Поэтому они спешились и привязали коней в кустах — пусть жуют листья до зари, которой уже недолго оставалось ждать. Завернулись в свои кароссы и улеглись на землю. Гендрик и Черныш сразу заснули. Ван Блоома тоже клонило ко сну, он достаточно был утомлен, но тревога за детей, переполнявшая сердце отца, не давала ему сомкнуть глаз, и он лежал без сна до утра. Оно наконец наступило, и с первым же проблеском света трек-бур оглядел окружающую местность. Путники, к счастью, заночевали на вершине небольшого холма, откуда во все стороны открывался вид на много миль, но ван Блоом еще не окинул взглядом и половины всего представшего ему простора, как возник перед его глазами предмет, при виде которого его сердце забилось радостью. То был белый парусиновый верх его фургона!

Веселый возглас, вырвавшийся у ван Блоома, разбудил спящих, которые тут же вскочили на ноги; все втроем они загляделись на это отрадное зрелище. Но понемногу их радость уступила место другим чувствам. Да полно, их ли это фургон? Похоже, что их; но он стоял в доброй полумиле — в таком отдалении все фургоны напоминают один другой. А вид окружавшей его местности наводил на сомнения.

Нет, решительно место было совсем не то, где выпрягли они лошадей!

Свой фургон они оставили в узкой долине между двумя пологими склонами — и этот стоял в подобной же долине. Там было рядом маленькое болотце, образовавшееся подле ручья, — и здесь было такое же: они видели издали блеск воды. Но во всех других отношениях местность рознилась с тою. Долину, где они разбили лагерь, всю сплошь — по дну и по склонам — застилал зеленый ковер травы, а эта лежала перед их глазами бурая и голая. Не видно было ни былинки — зелень, казалось, сохранилась тут только на деревьях. Кусты, какие пониже, и те были как будто лишены листвы! Местность своим видом нисколько не походила на ту, где они стали лагерем. А здесь, подумалось им, была, очевидно, стоянка каких-то других путешественников. Они совсем уже было пришли к такому заключению, когда Черныш, внимательно осматривавший все вокруг, наконец уставился в землю под ногами. С полминуты он ее разглядывал

— что теперь, при усиливавшемся свете, стало уже нетрудным — и вдруг повернул лицо к остальным и предложил им обратить внимание на поверхность почвы в степи. Ее, как они увидели, сплошь покрывали какие-то следы, как будто бы от тысячи копыт. В самом деле, степь сейчас походила на обширный овечий загон; такой обширный, что, насколько хватал глаз, повсюду видна была все та же покрытая следами, истоптанная земля.

Что это значило? Гендрик не понимал. Ван Блоом не мог решить. Но Черныш определил с одного взгляда. Для него такое зрелище было не ново.

— Все хорошо, баас, — сказал он, подняв голову и глядя хозяину в лицо. — Это наш старый фургон!.. И ручей тот, и долина та… то самое место… Тут прошли трек-бокен.

— Трек-бокен? — подхватили разом ван Блоом и Гендрик.

— Да, баас, и очень большое стадо. Это следы антилоп… Смотрите!

Ван Блоому все теперь стало понятно. Нагота степи, отсутствие листьев на более низких кустах, миллионы отпечатков маленьких копыт — все разъяснилось.

По степи прошло стадо антилоп из вида горных скакунов («трек-бокен», как они зовутся у буров). Вот что так неузнаваемо изменило местность! А фургон, стало быть не чей иной, как его собственный.

Не теряя времени, они отвязали своих лошадей, взнуздали их и быстро понеслись вниз по склону холма. Хотя при виде фургона у ван Блоома немного отлегло от сердца, он все еще не освободился от дурного предчувствия.

Вскоре путники могли уже разглядеть подле фургона двух лошадей, привязанных к его колесам, тут же стояла и корова, но ни коз, ни овец нигде поблизости не было видно.

У задних колес фургона горел костер, под фургоном что-то чернело, но не приметно было нигде никого из людей.

По мере приближения все сильнее бились сердца у ван Блоома и у двух его спутников. Они не сводили глаз с фургона.

Тревога становилась все острей. Триста ярдов отделяли их от места, а на стоянке все еще никто не шевелился — не появлялось ни одной человеческой фигуры. Ван Блоом и Гендрик были вне себя от беспокойства. Но вот обе лошади у фургона громко заржали; черная тень под фургоном задвигалась, вылезла, поднялась во весь рост, и путники узнали Тотти. Она торопливо отодвинула заднюю дверцу фургона, и оттуда выглянули три юных лица. Крик радости вырвался у всадников, а мгновением позже маленькие Ян и Трейи выпрыгнули из-под парусиновой крыши прямо в объятия отца, между тем как Гендрик, Ганс, Тотти и Черныш весело здоровались. И столько было при этом радостной суматохи, что, право, не описать!