– Разве что – как тестю, – обронил фон Риттер. – Да и то – не думаю, что именно этому звонку давно отбившегося от рук зятя он сколько-нибудь обрадуется.

Рослый, тучный, почти медведеподобный, этот человек буквально источал из своих мощных мышц какую-то неуемную физическую силу. Риттер уже знал, что старший офицер «Швабенланда» происходил из давно обедневшего дворянского рода и что отец его, все еще сохранявший за собой наследственный титул барона, в течение многих лет зарабатывал себе на хлеб обычным дровосеком. Причем самое странное заключалось в том, что занятие сие барон фон Готт-старший считал вполне приемлемым для себя.

Как выяснилось, сам Теодор Готт с тех же юных лет подрабатывал на лесозаготовках, где вскоре, благодаря своей исключительной физической силе, стал личностью почти легендарной. Впрочем, слава тоже пришла к нему из леса. Схватившись где-то в предгорьях Баварских Альп с вожаком волчьей стаи, барон в мгновение ока оглушил его, а затем переломал хребет, после чего, вооружившись дубиной, жесточайше расправился со всей подоспевшей стаей.

Точно так же расправился Барон-Дровосек и с какой-то бандой на окраине портового городка Эмдена, куда приехал поступать в мореходное училище торгового флота. Как утверждали со временем функционеры штандарта местных штурмовиков, и искалеченные бандиты, и полицейские, расследовавшие это происшествие, были просто-таки поражены той холодной яростью, с которой вчерашний лесоруб крушил челюсти и прочие кости всех четверых нападавших, даже не помышляя при этом о вполне благородном и оправданном в подобной ситуации спасении бегством.

Теодор избивал нападавших до тех пор, пока не прибыла полиция. Но и после ее прибытия он умудрялся выхватывать из рук полицейских то одного, то другого бандюгу, чтобы, оглушив его ударом кулака в голову, швырять на руины каменной ограды.

Из-за откровенного неуважения к полиции схватка едва не закончилась для Готта тюрьмой, но ему повезло: в городе как раз начал формироваться новый «штандарт» СА, и местный руководитель штурмовиков, прослышавший о силе и ярости некоего Барона-Дровосека, сумел отбить его у правосудия, чтобы назначить руководителем ударного отряда, занимавшегося разгоном идеологических противников национал-социализма в районе порта.

По рекомендации командования штурмовиков Теодор и был затем направлен в военно-морское училище в Киле, то самое, которое в свое время окончил и главнокомандующий ВМС рейха адмирал Эрих Редер.

На учебе в училище, собственно, настояла одна из племянниц будущего главкома ВМС по имени Норманния, которая к тому времени успела влюбить в себя красавца Готта и собиралась стать его женой. Не возражала Норманния и против того, чтобы по вечерам ее муж-силач посещал занятия в специальной спортивной школе штурмовиков, где его обучали приемам восточных единоборств и владению различными видами холодного оружия.

Мало того, физически очень крепкая, мощного телосложения, эта полусаксонка-полунормандка и сама приобщалась к тренировкам, постепенно превращаясь в его спарринг-партнера. При этом Норманния никогда не скрывала, что и полюбила-то своего молчаливого и неотесанного Барона-Дровосека прежде всего за его необузданную силу и столь же необузданную ярость. А вскоре она и сама надела коричневую рубашку штурмовика СА, чтобы вместе с Теодором стоять в оцеплении, охраняя собрания нацистов.

– А ведь эти чертовы субмаринники знают о нашем высоком собрании почти все, что только можно знать, – молвил фон Риттер. – Готт, прикажите боцману: «По правому борту предкормовой бот – на воду!»

– Есть бот на воду!

Именно там, в Кильском военно-морском училище, еще будучи курсантом которого, Теодор Готт совершил на одном из судов экспедицию в глубины Арктики, он и получил свое новое, более престижное прозвище Полярный Барон.

Случилось так, что судно оказалось в ледовом плену, и большая часть экипажа ушла ледовыми полями в сторону острова Шпицберген, где ее вскоре подобрали островные спасатели. А физически выносливому барону фон Готту, с еще четырьмя матросами, приказано было остаться на судне, чтобы скалывать с бортов и палубы лед и вообще – всеми доступными средствами бороться за живучесть судна.

Через месяц двое из команды Готта не выдержали и тоже решили уйти в сторону Шпицбергена. Барон фон Готт, как мог, убеждал их не делать этого. Он предчувствовал их погибель и всячески пытался удержать на судне, которое представлялось эму тогда единственным реальным спасением.

В конце концов те двое все же ушли. Это было странное расставание: те, что оставались на судне, смотрели вслед уходящим, как смотрят идущим на эшафот; а те, что уходили, уже издали кричали остающимся: «Идем вместе с нами, иначе погибнете!» Они еще не догадывались, что уходят в небытие. В полную неизвестность. Еще один моряк умер на судне от воспаления легких.

Вот и получилось, что до весны, до спасения судна, дожили только двое, старшим из которых по-прежнему оставался курсант училища барон фон Готт. Вот после этой трагической зимовки, вместе с досрочным присвоением ему чина лейтенанта цур зее, Теодор и получил теперь уже зафиксированное в нескольких изданиях уважительное прозвище Полярный Барон, звучавшее значительно лестнее, нежели давно оскорблявшее его Барон-Дровосек.

Август 1943 года. Германия.

Остров Узедом в Балтийском море.

Ракетный центр «Пенемюнде».

Ни на одну из предыдущих машин этот дисколет похож не был. Сработанный по образу и подобию классического метательного диска – только диаметром более сорока и высотой около пяти метров, – он поражал красотой своих линий, серебристым отливом облицовочного металла и витражами рассеянных по всему периметру пилотской башни иллюминаторов.

Собирали этот шернеролет прямо здесь, в огромном подземном ангаре, поэтому вокруг него на всевозможных тележках и подставках покоилось множество каких-то мелких деталей. Однако и земная основа, и неземная нацеленность этого космического корабля уже были заложены в нем, они уже ощущались. И даже беглого взгляда было достаточно, чтобы Скорцени понял: этот дисколет создает не тот человек, который будет стремиться свое, в мыслях и чертежах не доношенное, творение как можно скорее воплотить в металл. Ибо этот создатель не на имя свое работает, а на вечность.

– И что вы по этому поводу думаете, доктор Браун?

– Видит Бог, что в этом проекте я всячески помогал Шернеру.

– Угрызения совести? Осознание высокой цели? А традиционная в таких случаях зависть?

– Без этого тоже не обошлось. Но со временем прошло. Часто прихожу сюда, когда в ангаре нет ни Шернера, ни вообще кого бы то ни было. Порой мне кажется, что я прихожу сюда, как язычник – к капищу, святому месту предков.

Слушая его, Скорцени медленно поднимался по приставной лестнице в салон корабля.

– Говорите, говорите, Браун, я внемлю каждому вашему слову!

– Здесь возникают какие-то особые ощущения, образуется какая-то особая аура, подобная тем, которые возникают в монастырских храмах.

– Охотно верю. Однако сам ничего особого пока не познал.

Скорцени вошел в кабину пилота, опустился в его кожаное кресло, внимательно осмотрел полукруглый, удобно расположенный пульт управления и на какое-то время забылся, словно уснул, не закрывая глаз.

– Скорцени, господин Скорцени! Штурмбаннфюрер! – с трудом вернул его к действительности барон фон Вернер. Встревоженный, он тоже поднялся по особо сконструированной лестнице и теперь пытался заглянуть оттуда в кабину. – С вами что-то случилось?

– Нет, почему вы так решили, барон? – выглянул штурмбаннфюрер из кабины.

– Вы сидите уже минут пятнадцать.

– Не валяйте дурака, Браун, я лишь на минутку присел.

– В этом-то и все дело, в этом секрет! А ведь двигатель этого небесного ковчега пока не работает. – Вернер внимательно проследил за тем, как Скорцени спускается, и, только лишь тот ступил на пол, направился к выходу, увлекая за собой и первого диверсанта рейха. Обер-диверсанту вдруг показалось, что барон трусит и старается поскорее убраться из этого подземелья.