Вскоре после выхода из семинарии Коба поступил чем-то вроде бухгалтера в тифлисскую обсерваторию. Несмотря на «ничтожное жалование», должность, по словам Иремашвили, нравилась ему, так как оставляла много свободного времени для революционной работы. «О личном существовании он меньше всего заботился. Он не предъявлял никаких требований к жизни и считал такие требования несовместимыми с социалистическими принципами. Он был достаточно честен, чтобы приносить своей идее личные жертвы». Коба оставался верен тому обету бедности, который молчаливо и не размышляя давали все молодые люди, уходившие в революционное подполье; к тому же детство не приучило его к довольству, как многих других. «Я несколько раз посещал его в его маленькой, убогой, скудно обставленной комнате на Михайловской улице, – рассказывает незаменимый „второй Coco“. – Коба носил каждый день простую черную русскую блузу с характерным для всех социал-демократов красным галстуком. Зимою он надевал поверх старый коричневый плащ. В качестве головного убора он знал только русский картуз. Хотя Коба покинул семинарию отнюдь не в качестве друга всех молодых семинарских марксистов, все же все они время от времени складывались, чтобы при случае помочь ему в нужде». Барбюс сообщает, что в 1900 году, т. е. через год после ухода из семинарии, Иосиф оказался без всяких средств: «Товарищи давали ему возможность кормиться». Из полицейских документов вытекает, что Коба оставался на службе в обсерватории до марта 1901 года, когда вынужден был скрыться. Но служба, как мы слышали, едва обеспечивала его существование."…Его доходы не давали ему возможности хорошо одеваться, – продолжает Иремашвили, – но правда и то, что у него не было стремления поддерживать свою одежду хотя бы в чистоте и порядке. Его никогда нельзя было видеть иначе, как в грязной блузе и нечищенных башмаках. Все, что напоминало буржуа, он ненавидел от глубины души". Грязная блуза, нечищенная обувь и нечесанные волосы были тоже общим признаком молодых революционеров, особенно в провинции.

Перейдя в марте 1901 года на нелегальное положение, Коба окончательно превратился в профессионального революционера. Отныне у него не было имени, потому что было много имен. В разные периоды, а иногда в одно и то же время он именовался «Давид», «Коба», «Нижерадзе», «Чижиков», «Иванович», «Сталин». Параллельно жандармы наделяли его своими кличками; наиболее устойчивой была кличка «рябой», намекавшая на следы оспы на его лице. На легальное положение Коба переходил отныне только в тюрьме и ссылке, т. е. между двумя периодами подполья.

«Он никогда не разбрасывался, – пишет о молодом Сталине в своих исправленных воспоминаниях Енукидзе. – Все его действия, встречи, дружбы были направлены к определенной цели… Сталин никогда не искал личной популярности». Этот мотив, повторяющийся во многих официальных воспоминаниях, имеет своей целью объяснить, почему Сталин до самого прихода к власти оставался неизвестен народным массам, даже широким кругам партии. Неверно, однако, будто он не искал популярности. Он жадно искал ее, но не умел найти. Отсутствие популярности рано начало сверлить его душу. Именно неспособность завоевать славу лобовой атакой толкала эту сильную натуру на обходные и кривые пути.

Уже в молодости Коба искал власти над людьми, которые в большинстве своем казались ему слабее его. Но сам он не был ни умнее других, ни образованнее, ни красноречивее. В нем не было ни одного из тех качеств, которые привлекают симпатии. Зато он был богаче других холодной настойчивостью и практической сметкой. Он не повиновался импульсам, а умел подчинять их расчету. Эта черта успела сказаться уже на школьной скамье. «Обычно Иосиф отвечал на вопросы не торопясь, – пишет Глурджидзе. – Если у него был ответ всесторонне обоснованный, он отвечал; если же нет, он оттягивал ответ на более или менее короткий срок». Если оставить в стороне преувеличение насчет «всесторонне обоснованных» ответов, в этих словах дана весьма жизненная черта молодого Сталина, которая составляла важное преимущество в среде молодых революционеров, в большинстве своем великодушных, торопливых и наивных.

Уже в этот ранний период Коба не останавливается перед взаимным натравливанием своих соперников, перед их опорочиванием и вообще перед интригой против каждого, кто превосходит его в каком-либо отношении или кажется ему помехой на его пути. Нравственная неразборчивость молодого Сталина создает вокруг него атмосферу подозрений и зловещих слухов. Ему начинают приписывать многое, в чем он не повинен. Социалист-революционер Верещак, близко сталкивавшийся с Кобой в тюрьме, рассказал в 1928 году в эмигрантской печати, будто после исключения Иосифа Джугашвили из семинарии директор получил от него донос на всех его бывших товарищей по революционному кружку. Когда Иосифу пришлось давать по этому делу ответ перед тифлисской организацией, он не только признал себя автором доноса, но и вменил себе этот акт в заслугу: вместо того, чтоб превратиться в священников или учителей, исключенные должны будут стать, по его расчету, революционерами. Весь этот эпизод, подхваченный некоторыми легковерными биографами, несет на себе явственное клеймо измышления. Революционная организация может поддерживать свое существование только беспощадной строгостью ко всему, что хоть отдаленно пахнет доносом, провокацией или предательством. Малейшая снисходительность в этой области означает для нее начало гангрены. Если бы даже Coco оказался способен на такой шаг, в котором на треть Макиавелли приходится две трети Иуды, совершенно невозможно допустить, чтобы партия потерпела его после этого в своих рядах. Иремашвили, входивший в тот же семинарский кружок, что и Коба, ничего не знает об этом эпизоде. Сам он благополучно закончил семинарию и стал учителем. Тем не менее совершенно не случайно, что злостная выдумка связана с именем Сталина. Ни о ком другом из старых революционеров не рассказывали подобных вещей.

Суварин, наиболее документированный из биографов Сталина, пытается вывести его нравственную личность из его принадлежности к зловещему ордену «профессиональных революционеров». В этом случае, как и во многих других, обобщения Суварина очень поверхностны. Профессиональный революционер есть человек, который полностью отдает себя рабочему движению в условиях нелегальной и вынужденной конспирации. На это способен не всякий и, во всяком случае, не худший. Рабочее движение цивилизованного мира знает многочисленных профессиональных чиновников и профессиональных политиков; в подавляющем большинстве своем этот слой отличается консерватизмом, эгоизмом и ограниченностью, живет не для движения, а за счет движения. По сравнению со средним рабочим бюрократом Европы или Америки средний профессиональный революционер России представлял несравненно более привлекательную фигуру.

Молодость революционного поколения совпадала с молодостью рабочего движения. Это было время людей от 18 до 30 лет. Революционеры свыше этого возраста насчитывались единицами и казались стариками. Движение еще совершенно не знало карьеризма, жило верой в будущее и духом самопожертвования. Не было рутины, условных формул, театральных жестов, готовых ораторских приемов. Молодой пафос борьбы был застенчивым и неловким. Самые слова «комитет», «партия» были еще новы, овеяны весенней свежестью и звучали в молодых ушах тревожной и заманчивой мелодией. Вступавший в организацию знал, что через несколько месяцев его ждут тюрьма, затем ссылка. Честолюбие состояло в том, чтоб продержаться как можно дольше на работе до ареста; твердо держать себя пред лицом жандармов; облегчить, сколько возможно, положение товарищей; прочитать в тюрьме как можно больше книг; бежать как можно скорее из ссылки за границу; набраться там мудрости и вернуться на революционную работу.

Профессиональные революционеры верили тому, чему учили; иных побуждений вступать на крестный путь у них быть не могло. Солидарность под преследованиями не была пустым словом и дополнялась презрением к малодушию и дезертирству. «Перебирая в своей памяти массу товарищей, с которыми приходилось сталкиваться, – пишет об одесском подполье за 1901–1907 годы Евгения Левицкая, – не припомню ни одного скверного, подлого поступка, обмана или лжи. Были трения, фракционные разногласия, но не больше. Все как-то нравственно подтягивались, делались лучше и мягче в этой дружеской семье». Одесса не составляла, конечно, исключения. Юноши и девушки, которые целиком отдавали себя движению, ничего не требуя взамен, не были худшими представителями своего поколения. Орден «профессиональных революционеров» мог без труда выдержать сравнение с любой другой группой общества.