- Я узнала, что мой отец умер.

Вдох.

- Мне очень жаль. – По его голосу было слышно, что ему жаль. После паузы: - Я приеду.

- Нет, нет, не надо. Все хорошо.

- Я приеду.

- Ты уверен? Сможешь ускользнуть?

- Да, - сказал он громко. – Да, я сейчас приеду и выйду на конференцсвязь.

Помню один пьяный вечер в каком-то баре в даунтауне. Была ночь тимбилдинга, поэтому нас было шестеро: Анна, практикантка, большие глаза, короткие юбки; Мартин, менеджер по работе с клиентами, надеющийся, что Скотт уйдет домой, и он будет альфа-самцом; Бернис, тихая, муж звонил как минимум дважды в день; Карла, босс, шерстяной костюм, хотела быть щедрой, но нервно поглядывала на меню каждый раз, когда кто-то из нас заказывал напиток; и Скотт, главный босс, братается с врагами.И я.

Мартин, как обычно, пытался приобнять Анну и говорил слишком громко. Он стукнул кулаком по столу и сказал:

- Знаете, в чем проблема страны?

Мы покачали головами. Мы с Бернис переглянулись.

- Слишком. Много. Религии. Вот в чем проблема. Это религиозное быдло в Айове, вот кто разрушает страну. С цензурой. Вот что разрывает страну на части: цензура. Знаешь, Ронит, у вас в Европе правильно считают. – Он произнес мое имя неправильно, как обычно, поставив ударение на первый слог, Рон ит, вместо Рон ит.

- А, да? – спросила я.

- Да. Бог. Мертв. Я имею в виду, какой в этом смысл, ведь так? Я прав? – Я продолжала молчать. Мартин огляделся по сторонам и повторил: - Я прав, ребята?

Карла посмотрела на Скотта. Он дал ей одобрительную улыбку. Она сказала:

- Ну, думаю, это и правда кажется немного неуместным…

- Да! – сказал Мартин. – Да! Я имею в виду, кто, черт возьми, помнит катехизис, или двенадцать апостолов…

- Или Десять Заповедей, - подключилась Карла.

- Да, кто, черт возьми, вообще знает Десять Заповедей? Разве там не написано, типа, не мусори, не кури, покупай американское, и все такое?

Все засмеялись. Даже тихая маленькая Бернис тихо хихикала, ее плечи тряслись. Кроме Скотта, помню.

Анна, наконец подхватив тему разговора, сказала:

- Да, готова поспорить, никто в этой комнате не знает Десять Заповедей.

Я могла бы тогда посмеяться. Я могла бы изобразить радость. Мартин переключился бы на какую-нибудь другую напыщенную речь. Но вместо этого я сказала:

- Я знаю.

Тишина. Они посмотрели на меня. Это была далеко

не лучшая фраза, которую можно сказать в баре даунтауна в пятницу вечером.

Карла сказала:

- Спорим, не знаешь.

Я загибала пальцы, подсчитывая:

- Раз. Я Господь, твой Бог. Два. Да не будет у тебя других богов кроме меня. Три. Не используй имя Господа напрасно. Четыре. Чти отца своего и мать свою. Пять. Помни святой день субботы. Шесть. Не убивай. Семь. Не прелюбодействуй. Восемь. Не кради. Девять. Не лжесвидетельствуй. Десять. Не завидуй.

Они смотрели на меня с открытыми ртами. Взгляд Скотта встретился с моим. Хороший, ярко-голубой взгляд уважения. И я подумала: надо было сказать на иврите. Мартин сказал:

- Да кто вообще их соблюдает?

Должна признать, он был прав. Потому что в ту ночь Скотт предложил вместе поехать ко мне на такси.

Я оглядела квартиру, пытаясь вспомнить, принадлежали ли какие-то вещи ему или времени, когда мы были вместе. И лучше будет или хуже, если я их уберу. Лучше, если он не будет думать, что я специально оставляла напоминания о нем. Хуже, если он заметит их отсутствие и поймет, что я специально их убрала. Дерьмо.

Я стояла, держа деревянного кота, которого он мне купил, гадая, что же с ним делать. Это был подарок в качестве примирения. Он сделал одно из своих раздражающих замечаний о том, что женщины не должны жить одни. Я сказала что-то типа: «А, да?». И он сказал: «Ага, особенно еврейки. Вы иногда вредные. Вам лучше хотя бы кошек заводить». Я сказала ему, что он сам себя ненавидящий еврей, а он сказал: «Покажи мне еврея, который не такой», и тут я его вышвырнула.

Через пару ночей я поздно возвращалась из спортзала, смотрю – он прячется в лобби моего дома и держит кота в оберточной бумаге. В тот раз он впервые остался на всю ночь. Я спросила, как так получилось, и он ответил, что жена забрала детей к своим родителям в Коннектикуте; они навещают родственников, ходят в церковь, всякая деревенская ерунда, говорит. Я его ударила и говорю: «Церковь! Ты женился на шиксе?!». Он сказал: «Кто бы говорил». Я сказала: «Я – это другой случай». А он: «Да ладно», и наклонился, и его кожа пахла кедром, льном и лимонами, заполняя мои ноздри.

После этого я сказала ему, что мой отец захотел бы, чтобы я вернула его, Скотта, к вере. Он сказал: «А он бы не хотел, чтобы ты сама вернулась?» Я не ответила на это.

Я думала об этом, о запахе его кожи и размере его рук, которые были слишком большими, до нелепости большими, клоунскими руками, и в тот момент прозвенел звонок в дверь, и буквально через полсекунды он зашел, и я осознала, что все еще держу тупого деревянного кота.

Я положила его на стол в прихожей и сказала:

- Привет.

Он сказал:

- Привет. Я должен пожелать тебе долгой жизни или что-то в этом роде?

- Если хочешь. Но я думала, ты желаешь, чтобы я умерла.

Он пробежался рукой по волосам с усталым и раздраженным видом.

- Не желаю я, чтобы ты умерла. Боже, Ронит, почему ты всегда такая…

- Надоедливая?

- Обороняющаяся.

«Не знаю, - чуть не сказала я, - не могу даже придумать, почему я должна хотеть от тебя обороняться». Вместо этого я вцепилась ногтями в свою ладонь – крепко, очень крепко – и сказала:

- Я рада, что ты пришел.

Он широко развел руками и обнял меня. Я ничего не сделала. Мы так и стояли в этом коридоре долгое время.

- На сколько ты можешь остаться?

Он набрал дыхание и выдохнул. Он прикусил нижнюю губу, как он всегда делает, когда решает, сказать правду или нет, и сказал:

- Я сказал Шерил, что уйду надолго. Я на конференцсвязи с Токио. Думаю, вернусь до рассвета. Скажем, в два часа ночи?

- Сможешь до четырех?

Он посмотрел на меня, вычисляя вероятности. Насколько я разозлюсь, если он скажет «нет»? Что я сделаю? Будет ли Шерил все равно спать в два часа ночи? Сколько сна ему понадобится перед завтрашним днем?

- Почему? – спросил он.

- Просто к четырем по нашему времени будут закончены похороны в Англии. Вот и все.

Я жалкая, думала я, просто жалкая.

- Хорошо, - сказал он. – Четыре.

Было неловко. Мы так долго стояли в тишине, что я серьезно подумывала сказать: «Эй, что нового у “Yankees”?» Или начать говорить о политике, или даже о работе, потому что все было хорошо, когда было о чем поговорить. Или чем заняться. Проблема была, когда мы оба затихали, и у него на лице появлялось такое выражение, будто он думал о своей жене.

Мы сидели на диване, почти соприкасаясь, но не совсем, и спустя какое-то время до меня дошло, что мы сидим в абсолютно одной и той же позе. Я предложила ему кофе и тут же поняла, что он подтверждал, что я знаю, какой кофе он любит. И то, что я делаю кофе именно так, как он любит, казалось настолько личным, что я думала, что скорее вскрою вены и плесну в чашку своей кровью.

Поэтому я сказала что-то убогое типа: «Не уверена, что у меня есть кофе, пойду проверю». Он очень странно улыбнулся и сказал: «У тебя? Нет кофе? Что-то тут поменялось». Он сказал это, как будто предлагал мне подарок.

Я ничего не сказала. Я прошла на кухню. И в тот момент я подумала: «Что, черт возьми, я делаю?» Я держалась за эмаль раковины осмотрела еду, которая не была кошерной, и посуду, которая не разделялась на молочную и мясную, и на устройства, которыми я пользуюсь в Шаббат. И тут у меня вдруг появилось головокружительное ощущение, будто все эти вещи не принадлежат мне. Мне казалось, что я промаршировала с улицы прямиком в чужую квартиру, и что я никогда раньше не встречала мужчину, сидящего на моем диване. Все было будто как из давнего журнала: чужое, незнакомое и ужасающее. У меня в ухе щекотал тихий голосок, говоря: «Ты получила по заслугам».

Я знала этот голос.

И он снова сказал: «Ты получила по заслугам, Ронит. Все, чем ты себя утешаешь, это женатый мужчина. Все, в чем ты сильна, это работа. А чего еще ты ожидала?»

Я крепче держалась за раковину, когда сделала вдох и подумала: «Я не слушаю». Я не знала, что сказала это вслух, пока Скотт не спросил:

- Что это было?

Я сказала, потому что это первое, что пришло мне в голову:

- Что ты думаешь насчет того, если я полечу в Англию?

- В каком смысле – что я думаю?

- В том смысле, думаешь, мне стоит полететь?

- А почему нет, черт возьми? У тебя же немецкий проект под контролем, разве нет?

Я уже и забыла про него, про его склонность связывать все жизненные решения с работой. Мне хотелось прокричать: «Ты, идиот, я не это имела в виду», и злость вернула меня в реальность. Я сказала:

- Да, он под контролем. Смысл не в этом.

Думаю, он потом что-то сказал, но чайник начал кипеть, и я не расслышала. Когда я выходила с кофе, я сказала:

- Наверное, поеду. Правда ведь? Я должна поехать домой, увидеть своих людей, сходить на могилу к отцу, все такое.

Он посмотрел на меня.

- Конечно.

Я села на диван рядом с ним и молча уставилась в свой кофе. Спустя время он сказал:

- Чего ты боишься?

И я почти рассмеялась, почти, но все же не совсем. Я ответила:

- Может, того, что он все еще будет там. Все еще не одобряющий. Все еще разочарованный.

Скотт мягко спросил:

- А что, если не будет?

И я почувствовала, как в уголках глаз и в горле собираются слезы, и, чтобы их остановить, я сделала глоток кофе и подумала о плюсах. Я съезжу в Англию, и не будет неловких сцен и сложных разговоров. И я заберу мамины подсвечники. Я почти ощущала, как будто держу их в руках, чувствуя их тяжесть. Мамины длинные серебряные подсвечники, оплетенные цветами и листьями. Я видела, как их использовала моя мама, и как позже каждую пятницу вечером их зажигала я. Я видела их красивую запутанность, и каждый был длиной с мое предплечье, серебро сверкало, тонкий стебель переходил в больший серебряные листья, и подсвечники были достаточно большими, чтобы свечи в них горели двадцать четыре часа, если это было необходимо. Подсвечники, которые я все эти годы не попросила бы у отца, потому что он бы не захотел, чтобы они пребывали в моем грешном доме. Хотя хорошо было бы, если бы они были у меня, здесь.