Шур, продолжающий, как бы ненароком, осторожным хорьком следить за окрестностями, о чём недалёкие аборигены абсолютно забыли в процессе рыночных разборок, затянувшись сигаретой, быстро повернул хищный профиль к усатому:

— Это надолго не затянется, дядя. Поверь.

И снова целиком ушёл в созерцание.

Усач понуро наклонил голову, в которой ранняя седина оставила среди былой угольной черноты широкие просеки, как-то тоскливо помолчал, затем решительно поднял блестящие глаза:

— Я Гришин. Иван Гришин. Председатель этого кооператива. Ну, бывший, в смысле. Здесь у меня семья, — дочь, жена и за душою ни хрена, что называется. Так, отголоски бывших заслуг. Но я знаю, что меня нигде не ждут. И я отчего-то уверен, что умру я не от голода. Так какая тогда разница, где подыхать? Лишь бы не как собака. Хотя бы в бою.

В воздухе повисла та особенно пронзительная тишина, выдавшая разом все их настоящие страхи и ужас перед грядущей безнадёжностью. Бравада этого непризнанного «вождя команчей» не впечатляла, и он это понимал. Не то время.

Право слово, — пламенная речь таракана на осклизлом бревне посреди бескрайних вод, с жуткими и леденящими кровь проклятиями в адрес всего человечества, из всего услышанного единственно вызывала бы уважение.

Однако им нужно же как-то поддерживать собственный дух? Вот и бросаются тут перед нами громкими речами. Смыслили бы вы что в смерти, олухи…

Выбросив окурок, уже обжигавший мне пальцы, я набрал в грудь воздуха, чтобы поставить точку и попрощаться с этой гнетущей тишиной…

— Сынок, у тебя нет немного хлеба? Вам, военным, ведь выдают…

…Всегда не мог спокойно смотреть, когда старухи у прилавков и витрин со всякими вкусностями медленно и стыдливо перебирают на ладонях мелочь, словно вот сейчас, сейчас…,- они просто наберут нужную сумму и… Я всегда знал, что в тощей её котомке уже давно лежит то, что она смогла позволить себе купить на ближайший месяц. И что несчастная украдкой, и опасаясь, что её поведение неверно растолкуют, бросает растерянные, быстрые и просто жалкие взгляды на мясо — молочное и кондитерское изобилие, в душе молясь о том, чтобы никто не увидел в её глазах отблеска обычной обделённой, недоедающей человеческой жадности…

Пусть грешно говорить о подвигах собственной надувшейся от гордости добродетели, но всегда старался купить что-нибудь для таких вкусное и полезное. Тут же и на свои, разумеется….

В пяти шагах справа от нас в проёме калитки скромно стоит та, чьи негромкие слова кнутом стеганули по моим, уснувшим было, нервам и совести. Она точно не присутствовала на этом коротком импровизированном «общем собрании частников». Я бы заметил её в любом случае.

Если рассудить по её возрасту и нынешнему состоянию, ей уже стоило немалых трудов даже подняться с постели, где она, видимо, лежала, экономя силы, и дойти до калитки. Ей, словно замшелой глупой черепахе, нет дела больше до человеческих страстей, претензий и условий, выставляемых друг другу вымирающим человечеством, до последнего мига пытающегося «качать» несуществующие уже права.

Она просто хочет ещё хоть немного прожить. Чтобы встретить хоть ещё один рассвет, стоя на горе отходящего в Унылые Дали мира. Её вопрос был единственным, который реально, денно и нощно мучил здесь всех, и лишь уже неосознаваемая, скромная и наивная непосредственность старости, в которой нет места понтам и условностям молодого мира, позволила именно ей озвучить за всех их общую и единую мысль…

Её святая вера в чью-то волшебную мощь, что придёт, не оставит, вынесет из огня и не даст страдать в одиночестве, — в армию, в медицинскую сестричку, в начальника ЖЭКа, — оказалась выше моих сил. Весь мой внутренний сарказм сжался и забился больным испуганным ёжиком под покрывало.

Спаси Господи… Когда-то она и подобные ей бабы долго вынашивали и в муках рожали, воспитывали и холили детей, которые давно выросли в чудовищ, и которых я теперь так быстро и хладнокровно убиваю…

Я поднялся молча. Мне впервые за много лет было нечего сказать. Ни ей, ни людям, ни Богу…

Я просто подошёл к её калитке и, отчего-то стыдясь поднять глаза, развязал перед нею вещмешок. Не глядя, я сыпал на землю то из взятых с собою запасов, что ещё возвращалось со мною домой неиспользованным. Я вывалил перед ней главное богатство нынешнего мира, — Жизнь.

Жизнь в виде пары килограммов пищи, которая поможет ей протянуть ещё пару недель, не более.

Глядя на это, ещё несколько престарелых баб и стариков тихо и хищно подошли к своим заборам и, молчаливо поджав губы, обиженно вытянув тощие шеи, ревниво наблюдали, как летит в грязь самое ценное, что мог дать сегодня человек своему слабому и зависимому телу для утешения.

…Я скорее понял, чем увидел, как лихорадочно тянет узел на своём мешке Кровосос. И второй раз за эту минуту кривую улочку окропил непозволительными в это время щедротами Рог Изобилия…

Это было всё, что мы располагали на данный момент. Не станет же Шур оделять старух боезапасом для ускорения кончины?! А именно им и был полон его жёсткий ранец.

Ни одна душа не издавала при этом ни звука. Словно то, что мы делали, вызывало шок и ужас у наблюдателей. Будто в щебёночное полотно дороги летело нечто непотребное, и на глазах у десятков свидетелей мы творили что-то омерзительное, скабрезное и достойное молчаливого порицания.

Плевать! Мне плевать на то, что наши дары не дойдут лично до этих старух. Плевать на то, что, даже будучи положенными в общий котёл (что почему-то сомнительно), эти крохи лишь оттянут всеобщую агонию на ещё меньший срок, чем это удалось бы трём — пяти из счастливцев. Я был почти уверен, что сегодняшний ужин поделят между собой в основном молодые и здоровые косолапые обуры. Я не Иисус, и не в моей власти накормить всех страждущих этой пустыни, — все шесть — восемь сотен жителей одного только этого посёлка.

Но мы были уверены, что сделали в тот миг именно то, для чего, видимо, и пришли туда, — вне зависимости от имевшейся ранее важной и намеченной цели.

Все мы отдавали себе отчёт, что для нас все эти наши благородно-идиотские поступки не решали проблемы, и не служили поводом для чьей-то слёзной благодарности.

Ведь из истории бед человеческих мы знали, что тот, кто сегодня ПРОСИТ, завтра явится ТРЕБОВАТЬ. Позови одного — устанешь открывать на стук двери. Накорми супом — отберут и праздничный пирог. Посади за стол на минуту — через две из-под тебя уже выдернут твою собственную табуретку.

Такова уж людская природа.

И потому я сам отчётливо осознавал, что, приди завтра эти люди ко мне с подобною же просьбой настойчиво стучать палкой по забору, я на всякий случай и уже со спокойной совестью передёрнул бы затвор и активировал мины…

…Мы покидали посёлок молча. Нас никто не останавливал и не задавал вопросов. Немая сцена так и осталась бы не завершённой.

Но дело, по которому ты пришёл, нужно всегда доводить до конца, какие бы обстоятельства не возникали по ходу.

Пропустив вперёд ребят, я, замедлив шаг, остановился на крайней точке излома перед спуском в лощину:

— Председатель!

— Да. — Усач подошёл почти вплотную.

Повернувшись, я уже вполне привычным и спокойным своим взглядом вцепляюсь ему в глаза:

— Моя База на Голове. Я не хочу никому здесь зла, но скажи всем, — если кто-то из ваших будет шастать по моим окрестностям без моего личного «приглашения на созревающий баштан», и с гадкими мыслями о шалостях, — в этот день село ляжет спать половинным составом. Кто это будет, — мне далеко и прочно начхать. А когда я сам заявлюсь затем сюда, спать здесь больше будет и вовсе некому…

— Я выражаюсь достаточно ясно?

Мой голос звучит чётко и должен был быть слышим всеми. Говоря, я продолжаю смотреть только на Гришина. Тот честно ответно смотрел мне в лицо, ничем не выражая ни удивления, ни испуга. Словно само собой разумелось, что я в своём праве решать его судьбу.

— У тебя не будет проблем со мной, чужак. Во всяком случае, пока я здесь хоть что-то вешу.