Ещё один сон Аслана. «Я бегу, автомат в правой руке, разгрузка – в левой. Смотрю конные милиционеры. Я по ним стрельбу открыл. А автомат не стреляет. Бегу, где бы спрятаться. А там наши чеченские пожарные. Я обращаюсь к ним, – „Спрячьте меня скорее. У меня патроны кончились!“ Они прячут. А я их вовсю крою, почему они от войны укрылись. Родину не хотят защищать».

Аслан придвигается к чёрному телу телевизора всякий раз, когда говорят о Чечне или он видит на экране чеченца. Недавние стычки в Гудермесе и Аргуне дали ему хорошее настроение. Совершив омовение он залезает на шконку молиться. «Аллах!» – обращается он к Богу.

Преступление – одна область реальности, наказание – совсем иная область. Пойманный преступник становится заключённым.

Зэк одет унизительно. Когда анархиста князя Кропоткина привезли в Петропавловскую крепость в Петербурге, его заставили надеть жёлтый халат и длинные зелёные шерстяные чулки. Это было унизительно. Когда меня кинули 9 апреля в Лефортово, у меня отобрали мои вещи и выдали брюки и куртку – темно-синего цвета, без подкладки, хлопчато-бумажные. Вызвала эта одежда у меня неприятные ассоциации с робой, которую дают приговорённому к казни на электрическом стуле. Я быстро, впрочем, уверил себя, что лефортовский костюмчик похож на китайскую крестьянскую робу. Такой носил Мао. Стало легче.

Власти всегда хотели высмеять заключённых, унизить их, дать им нелепую одежду неестественных цветов. Преступников вываливали в смоле, а затем в пухе и перьях. Христа везли на осле, усадив лицом назад. Инквизиция одевала своих жертв в шутовские колпаки. Если обратиться у Умберто Эко, этот специалист по средневековью приведёт сотни примеров.

В больших тюрьмах в камерах общего режима зэки ходят в трусах. Поскольку зэков много, воздух раскалён десятками тел, пот льётся ручьями, Можно в туалет не ходить, вся выпитая вода выходит через поры. Если зэки одеты, то они в банных шлёпанцах, в спортивных шароварах и в футболках. Иная одежда требуется зэку только для свиданки, для встреч с адвокатом, для выездов в суд и на этап. Обыватель изредка может увидеть дикие физиономии и полуголые тела зэков по телевизору (заснятые храбрым оператором по разрешению предприимчивого начальника тюрьмы) – в родной им стихии, в мокрой горячей дыре камеры. Грубо остриженные, полуголые, деформированные, с выражениями лица, соответствующиму состоянию их психики, зэки не могут нравиться обывателю. Но они и сами себе в таком виде не нравятся и ненавистны. Они с удовольствием бы оделись в чистые, отглаженные костюмы и избавились бы от агрессивно-страдальческих выражений лиц. Искусанные клопами и тюремными комарами, с расчёсанными в кровавые раны руками, с язвами, бедная, вонючая толпа. Российская тюрьма очень похожа на больничку для нищих. Потому что и в тюрьме и в больничке ты лежишь, сидишь, ходишь беспомощным, переодетым в костюм больного: нижнее бельё, тапочки, халат. В тюрьме ты переодет в банные вьетнамки или шлёпанцы, в тренировочные, не стесняющие движения домашние штаны. Лишённый ботинок, каблуков, шнурков,ремешка на брюках, лишённый часов, – ты лишён строгой подтянутой мужественности, стержня в одежде. Тебе оставлено лишь бесформенное, халатообразное, округлое, рыхлое, женское. Бессильное. В этом твоём облике тебе осталось лишь подчиняться.

Ты сидишь, лежишь, ждёшь, пока твои следователи безнаказанно фабрикуют дело, запугивают твоих подельников в тюрьме и свидетелей на воле, добывают доказательства своей фантазии и не торопятся при этом. Ты пролёживаешь бока, ноги твои атрофируются, потому что ты ходишь лишь час на прогулке, руки твои атрофируются, потому что ты (если не занимаешься жалким тюремным спортом) не работаешь ими. Твоя сексуальная жизнь сведена к мастурбации под одеялом, втайне от сокамерников. Твоя психическая жизнь – полный разлом и кошмар. Мозг твой шокирован и страдает от безделия и бессилия. Мозг привык повелевать твоим телом, а в тюрьме он не повелевает твоим телом, он испуганно наблюдает, как телом повелевают чужие.

Кровожадный, требующий на референдумах смертной казни, обыватель не понимает трагедии заключённого. Не способны понять её и те, кто решает судьбу заключённого. Ни следователь, ни судья, ни прокурор не провели в тюрьме и суток. Я спросил старшего следователя по особо важным делам подполковника Олега Шишкина что-то по архитектуре Лефортово и с удивлением узнал, что он вообще не бывал в нашей тюрьме. Следственный корпус, между тем, соединяется с тюремным одной дверью. Однако следователь никогда не был в тюрьме, где содержатся обвиняемые им люди. Он посетил тюрьму (это не было Лефортово) всего один раз, когда был студентом, в составе группы, находился в тюрьме минут тридцать. По Российскому Уголовному Кодексу по статье 158-й, «кража», человек, пойманный за кражей штанов в магазине, получает от закона в среднем три года. Потому что те господа, кто писал тексты УК РФ, ни суток не находились в заключении. Если бы пробыли в заключении какое-то время, то и тридцать суток показалось бы им карой чрезмерной, чтобы подвергнуть ей человека, укравшего штаны.

Обыватель, несмотря на пять выпусков «Криминала» и четыре «Дорожного патруля» в сутки, не знает преступника в заключении и его мизерной доли. Человеческих эмоций сострадания и понимания обыватель не испытывает. Обыватель с личным интересом, с испугом следил только что за поисками сбежавших из Бутырской тюрьмы преступников, очень – очень опасных убийц, как ему сказали, совершивших подкоп. Он волновался три недели. И наконец с облегчением узнал, что двое из очень – очень опасных, столь опасных, что отдан был приказ застрелить их при задержании, что они арестованы, слава Богу! Преступники, как оказалось, жили тихо как лесные мыши, в землянке в лесу в Московской области, никого не трогали. Имея славу убийц и самых-самых опасных, не убили, не ограбили даже никого, не поцарапали: не оправдали тем свою опасность. А ведь какие страшные физиономии: лысые черепа, страшные скулы, оттопыренные уши! (Обыватель никогда ведь не осмелился стричься под ноль, в наши времена тифом не болеют, потому он и не имел шанса увидеть свою собственную балду без украшения волос.) Знаменательно, что по всей России не нашлось ни одного журналиста, чтобы посочувствовать пойманным зэкам, так блистательно бежавшим из якобы неприступной тюрьмы. Людям, приговорённым к пожизненному заключению, не посочувствовал никто. Никто не задумался, почему же убийцы, находясь на свободе, никого не убили. Может быть они вообще не убийцы, тогда нужно пересмотреть их дела!

Зэк – несчастный пленный зверь, как он не хорохорится. Зэк живёт в полутёмных, мокрых, наполненных никотином помещениях, где, чтобы зажечь спичку следует пробиться к окну, там из окна тянет струйка воздуха. Чтобы зэк не мог разглядеть даже очертаний воли, а его самого было невозможно разглядеть с воли, в дополнение к решётками на окно наварены металлические ржавые жалюзи – «реснички». В результате – прямой свет не достигает камеру, только опосредованно отражённый. Лефортово – единственная тюрьма в Москве, где отсутствуют «реснички» на окнах. Зато здесь готовят на такие срока, что лучше бы света не было.

Мученики зэка живут в камерах называемых «хатами». В привилегированной тюрьме для государственных преступников, в Лефортово – все камеры трёхместные, с тремя шконками. Есть две шестиместные хаты, но они очень редко заняты. Обыкновенно в лефортовской хате сидят трое, иногда некоторое время сидят двое. В то время как в общих тюрьмах заключённые спят в две и даже в три смены, не слыхано никогда было в Лефортово, чтобы на одну спальную шконку приходилось бы двое заключённых. Тюрьма для государственных преступников пока ещё может позволить себе роскошь стоять полупустой. Хата в Лефортово – это параллепипед воздуха с округлым потолком бочкой, размерами семь с половиной шагов в длину и три с половиной в ширину. По узким торцам хаты расположены на одном: железная дверь, глубоко упрятанная в нишу стены (в двери глазок и кормушка); на другой стене глубоко упрятанное окно из двух рам, размером метр на метр. Решка просвечивается за стеклом окна. Окно двустворчатое, верхняя часть его – форточка. Второе стекло – непрозрачное, так что свет просачивается, но что за окном – разглядеть нет возможности. Камера – это гроб узника. Покидает он свой гроб лишь по велению охраны. В гробу у него помимо «шконок» и «дубков» вонючая деревянная ваза туалета – «дальняк» и раковина.