Он жил, – впрочем, не хочу навредить этому человеку. Он, в общем, милый дядька. Квартира «вся в антиквариате», как говорили у нас в России. На стене Шагал с дарственной надписью, безделушки, картины, изображающие, как я потом узнал, самого хозяина в балетной пачке, фотографии и портреты танцовщиков и танцовщиц, включая Нуреева и Барышникова. Хорошо налаженный изящный холостяцкий быт. Три, может быть, четыре комнаты, хороший запах, что всегда отличает апартаменты светских и богемных людей от квартир мещан и обывательских гнезд. В тех всегда воняет или пищей, или куревом, или чем-то затхлым. Я очень чувствителен к запахам. Хорошие духи для меня праздник, над чем в школе смеялись плебеи-соученики. По запаху квартира мне понравилась.

А вот и сам хозяин выворачивается из кресла мне навстречу. Рыжие, в меру длинные волосы, плотный, невысокого роста, немножко по-артистичному развязный, даже по-домашнему хорошо одетый. На шее – плотно бусы и какие-то приятные цепочки. На пальцах – бриллиантовые кольца. Сколько ему лет – неизвестно, на вид больше пятидесяти. На самом деле, очевидно, за шестьдесят.

Кирилл с ним на дружеской ноге. Они дружески переругиваются. Начинается разговор. О том о сем, или, как писал Кузмин, «То Генрих Манн, то Томас Манн, а сам рукой тебе в карман». Нет, пока никаких рукой в карман, все очень прилично, три артистических личности, бывший танцовщик, поэт и молодой шалопай-аристократ беседуют. Разговор прерывается предложением выпить холодной водки и закусить икрой и огурчиками. Хозяин идет на кухню, Кирилла берет с собой. «Я буду употреблять его для разрезывания огурцов». Мне он помочь не позволяет. – «Вы – гость».

– Господи, блаженство-то какое! В последний раз я ел икру, кажется, в Вене – привез несколько банок из России. Елена еще была со мной…

«Как хорошо, что он не набросился на меня сразу» – вот почти буквально что я тогда думал. Выпив водки, я немного осмелею, и пока это будет происходить, я осмотрюсь.

Как хорошо-то, водка и икра. Мне, отвыкшему от нормальной жизни, все как чудесный сон. Мы пьем из изящных, хрустальных, оправленных в серебро рюмок, а не из пластмассового дерьма – и хотя только закусываем – перед каждым стоит тонкая хорошая тарелка. Здесь так просторно после моей отельной тюремной камеры, можно вставать, ходить, рассматривать. На хлеб намазывается настоящее масло, сверху настоящая икра, и водка замороженная и огурцы дольками, еще раз бросаю я взгляд на стол.

Он на меня пока не наседал, мирно и с сочувствием расспрашивал об отношениях с женой, не бередя моих ран, а так, как бы между прочим. Сказал, что у него тоже была жена, когда он еще не знал, что женщины так ужасны, что давным-давно когда-то она сбежала от него в Мексику с полицейским, или пожарным, не помню точно, что она очень богатая и что у нее было двое детей от него. Один сын погиб.

Когда мы прикончили бутылку, а сделали мы это довольно быстро – все пили легко и были специалистами, людьми, которые пьют постоянно, каждый день и много, он отряхнулся, пошел в ванную комнату и стал собираться в балет.

Оделся он очень изящно – бархатный черный пиджак от Ив-Сен-Лорана, а в кармашек вставил шикарный платок. Выйдя в таком виде, он спросил нас, нравится ли нам, как он оделся, и получив утвердительный ответ от меня и «Раймон – вы душка» от Кирилла, остался очень доволен.

Тут раздался звонок – это за Раймоном зашел некто Луис (его любовник, шепнул мне Кирилл), но Раймон называет его Себастьяном, по имени известного святого, расстрелянного из луков. Себастьян – мексиканец. Он не показался мне интересным, он был очень консервативно одет, такого же роста как и Раймон, лицо у него было приятное, но безо всяких выдающихся черт. Он был владельцем картинной галереи. Ему было лет 35—40, и Раймон считал его молодым.

Они ушли, но Раймон просил нас с Кириллом остаться, дождаться его прихода. Кирилл, поигрывая тем, что он оказался на высоте – сдержал свое обещание, спросил покровительственно: «Ну, как тебе нравится Раймончик, Эдичка? Не правда ли, он душка?» При этом, я думаю, он подражал жаргону своей знаменитой аристократки-бабушки, о которой он очень много рассказывал, бабушка дожила до 104 лет и имела дурную, по моему мнению, привычку бить надтреснутые старинные тарелки о стену.

Я сказал, что, по-моему, ничего, неплохой мужик.

– Он сейчас в любви с Луисом, но когда мы были на кухне, он сказал, что ты ему очень понравился.

Еще бы я ему не понравился, это неправдоподобно, но он как две капли воды походил на Авдеева – певца из ресторана «Театральный», поклонника моей ранней юности. Бывает же такое!

Кирилл расхваливал Раймона как товар, который он собирается продать. И умный Раймон, и интеллигентный, и роскошно одевается – при этом он повел меня в спальню, где в стенном шкафу висело множество Раймоновых вещей. – Вот! – горделиво распахнул он шкаф. – Смотри, сколько всего!

Сам Кирилл ходил в жутких стоптанных туфлях. У него не было достаточно силы воли даже для того, чтобы пойти, когда у него есть деньги, очень редко, но деньги у него бывали, и купить туфли, хотя он страдал от этого.

Сейчас они с Луисом, продолжал Кирилл тоном нежной матери, рассказывающей о похождениях своего горячо любимого сына, шьют себе фраки, специально для театра, какие-то особенные одинаковые фраки. – Ты знаешь. Лимонов, – ради серьезности момента он даже перешел с Эдички на Лимонова, – Раймон знал многих великих людей, от Нижинского, до… А еще Раймон…

Точно так же, наверное, расхваливал Кирилл меня Раймону. И поэт, и умница, и такой тонкий, ужасно страдал бедняжка из-за предательства жены…

Вскоре Кирилл загрустил. Возбуждение от того, что он был на высоте, выполнил свое обещание, прошло. Очевидно, борясь с пустотой, он ушел в соседнюю комнату и стал телефонировать. Он звонил своей любовнице Жаннетте, и, кажется, отважился поругаться с ней. Расстроенный, он вернулся в гостиную, взял из холодильного шкафа у Раймона еще бутылку водки, и мы ее выпили, впрочем, почти этого не заметив. Он опять удалился к телефону, сделал еще несколько телефонных звонков, на сей раз вкрадчивым шепотом по-английски, но то, чего хотел, он из телефонной трубки не услышал. Тогда, так как я был единственный доступный ему объект, он стал приставать ко мне:

– Лимонов, а Лимонов, ты помнишь, ты мне в отеле показывал свою знакомую, русскую эмигрантку, позвони ей, пусть придет, я ее выебу.

– Кирилл, на хуя она тебе нужна, и, кроме того, я с ней едва здороваюсь. Сейчас к тому же 12 часов, для нас с тобой это детское время, а позвонить сейчас простому человеку, такому, как эта девица – значит обидеть ее. Да она давно видит пятый сон. И если я ей позвоню, то что я ей скажу?

– А, ты не можешь сделать для меня даже такую мелочь, не можешь позвать эту девку. Мне тяжело, я поругался с Жаннеттой, мне нужно сейчас же кого-то выебать. Я для тебя все делаю – познакомил тебя с Раймоном, а ты ничего не хочешь для меня сделать. Ну и эгоист ты. Лимонов, – сказал он, злясь.

– Если бы я был эгоист, – спокойно ответил я, – меня бы не ебли поступки других людей, и мне по хуй было бы все, что сделала моя бывшая жена. Именно потому, что я не эгоист, я и подыхал, лежа на Лексингтон, что говорить, ты же видел, как я там подыхал, в каком виде я был. А был я такой, потому что внезапно потерял смысл моей жизни – Елену, мне не о ком стало заботиться, а для себя я жить не умею. Какой же я эгоист?

Все это я сказал очень серьезно, очень-очень серьезно.

– Позаботься обо мне, – сказал он, – и о себе тоже – мы ее выебем вместе, хочешь? – Эдичка, позвони ей, ну пожалуйста!

Может, он хотел компенсировать себя за неудачу с Жаннеттой, выместить на чужой пизде свою злость. Такое бывает. Но я-то не мог, чтобы на месте моего первого опыта присутствовала какая-то девка.

– Я не хочу ебать грязных девок, – сказал я, – мне женщины противны, они грубые. Я хочу начать новую жизнь, я хочу, если удастся, прямо сегодня выспаться с Раймоном. Вообще не дергай меня, отъебись, давай лучше поедим чего-нибудь, есть уже хочется.