– Ты кончил, я забыла тебе сказать, я ничего не принимаю, все говорят, из-за этих таблеток не будет детей, – прошептала она удрученно.

С чего она взяла, что я кончил? – О, если бы я мог кончить, – сказал я ей, – это было бы счастьем для меня.

– Так ты не кончил?! – сказала она и стала целовать меня благодарно.

Боже! я опять обратил внимание на ее верхнюю губу. «Не смей ее презирать! – сказал мне кто-то на ухо, – ты должен любить всех кому плохо, всех закомплексованных и несчастных, всех…» Но что я мог поделать – я смотрел на ее губу и видел точно такую же губу моего соседа Толика, мальчика, с которым мы вместе учились в одной школе. Бедняжка, он был горбатенький и недоразвитый, отец его был алкоголик. «Прекрати, сволочь! – сказал голос, как тебе не стыдно, ты сам грязь, а она добрая и хорошая!»

Действительно, она была доброй. Впоследствии она часто покупала мне вино и водку, водила в кино и театры, если бы я попросил ее, она отдала бы мне все деньги, я думаю. Это было хорошо, но для постели она была мало пригодна.

Я возился с ней долго. Наконец, путем всяких манипуляций мне удалось, выпрыгнув из нее, заляпать своей спермой отельную простынь. Убогое удовольствие, – отметил я с тоской. Она отчаянно хотела спать, но я не давал ей спать – мне хотелось увидеть, как же она кончает. Очевидно, тоже с дурацкой гримасой. Это уже превратилось в спорт. Я возился с ней до тех пор, пока не спросил ядовито:

– Соня, скажи, ты когда-нибудь кончала в своей жизни?

– Один раз, – ответила честная Соня.

– Я куплю тебе искусственный член, и буду ебать им тебя до тех пор, пока ты не будешь падать с постели, пока ты не станешь кончать много раз: пока от животного раздражения оргазм не станет наплывать на оргазм. Я это сделаю. А ты должна понять, что тебе это нужно. И тебе нужно много ебаться. Со всякими мужчинами, с любыми, не только со мной. Иначе ты никогда не будешь женщиной…

Я не сдержал своего обещания, хотя уверен, что сдержи я его, я сделал бы из нее человека. Я не купил ей искусственный член, я потерял к ней всякий интерес очень быстро. Причины тут классовые, это, возможно, удивительно, но это так. Она оказалась неисправимой плебейкой, уж этого я не мог ей простить. Ей нравилось быть в жизни дерьмом, навозом, у нее не было обольщений и надежд. Она ненавидела все высшие проявления человека – ненавидела великих людей в истории, саму историю, ненавидела ненавистью муравья. Может, это была ее самозащита против меня, я легко мог бы ее подавить, но зачем это было мне?

Тогда она уснула, а я едва спал полчаса, я хотел ебаться, даже с ней, позднее же она меня не возбуждала совершенно. Однажды я до того не хотел ебать ее, что стал жаловаться на боль в хуе, и сказал, что мне кажется, будто бы у меня какая-то венерическая болезнь. Было это через день после той ночи, которую я провел с Джонни, черным парнем с 8-й авеню, до сих пор вспоминаю его круглую попку и прекрасную фигуру, оказавшуюся под мешковатой одеждой уличного парня-бродяги, завсегдатая темных переулков. Доля истины в болящем хуе была, я думаю, Джонни перестарался, отсасывая мой хуй, может, он чуть переусердствовал зубами. О Джонни речь в другом месте, ей я сказал, что не могу брать на себя такую ответственность и делать с ней любовь, не сходив предварительно к доктору. Она, слава Богу, ушла, а я в тот вечер мечтательно промастурбировал на какую-то цветочно-небесную тему.

Когда я делал с ней любовь впредь, ее по-прежнему нельзя было ебать глубоко, она требовала, представьте, требовала, чтобы я целовал ее в шею, ее как будто бы это возбуждало. Я что-то не заметил, правда. Вообще все у нас получалось хуевейше, – она оставалась корягой, не была мягкой. – Будь мягкой, – требовал я. Наконец, мне это крепко надоело и однажды, оставшись с ней ночевать у Александра, я, не слушая никаких ее заявлений о боли и ни о чем другом, грубо и жутко выебал ее пальцами, расширив до невероятных размеров ее пизду – почти проходила внутрь моя кисть – и она кончила – да еще как!

Пойдя по этой дороге, я бы сделал из нее удобный объект, но я же говорю – ее плебейство убило меня наповал. Закончил я с ней в день ее рождения. Она под конец оказалась беременной от Андрея, она ведь еблась с ним до меня – бедный парень. Беременности она очень радовалась, хотя и собиралась делать аборт. «Значит, я могу! – горделиво говорила она, – могу иметь ребенка». Я цинично замечал, что, мол, после аборта уже не сможешь.

Несколько раз она все-таки чисто по-человечески косвенно доставила мне удовольствие. Один раз это было, когда я устал, наконец, от своих ночных прогулок на Весте. Накануне я перекурил и целый день пролежал в Централ-парке в пруду, погруженный в воду по пояс. Ко мне несколько раз подходила полиция удостовериться, что я жив. Узнав, что жив, они шли дальше. А я только к вечеру нашел в себе силы подняться и пойти в отель. Так вот, когда я лежал наутро в номере, как заключенный, и мечтал поесть – она позвонила мне и пригласила к родителям, где тогда жила, и куда всякий вечер ездила, и ездила ночью от меня через весь город, хотя вставать ей нужно было едва ли не в семь часов. Работала она тогда в какой-то фирме, я не очень интересовался, в какой. В конце концов ее как-то ограбили, вырвал у нее черный парень сумку. С того времени она стала плохо относиться ко всем черным.

Помню, мы как-то ехали в автобусе, кусок его маршрута лежал через Гарлем. Несколько пожарных колонок были открыты – вода с шумом лилась по мостовым, прыгали вокруг веселые и полуголые дети.

– Вот полюбуйся, что делают твои обожаемые черные, – сказала она. – Дикари! Им наплевать, что очищение воды стоит больших денег, им на все наплевать, они только потребляют то, что создали белые, они не хотят работать!

– Да ты расистка, – сказал я…

– А ты не расист, левый. Посмотрела бы я на тебя, если бы тебя ограбили, что бы ты тогда сказал. У меня до сих пор болит колено…

– А зачем ты держалась за эту сумку, отдала бы да и все. Потом он мог бы быть и белым. Кстати сказать, если 50% всех грабителей, действительно, черные, то 55% ограбленных тоже черные. Ты же знаешь. Соня, что я шляюсь ночью где угодно, у меня ничего нет, даже доллара, я хожу пешком, так нет и сабвейного жетона. А если бы меня даже ограбили черные, я не стал бы выть и переносить свою ненависть с кучки грабителей на целую расу. Идиотизм!

– Это все теория, – сказала она, – когда отнимут деньги, которые ты заработал, не так заговоришь, – злилась она.

– После окончания предвыборного собрания «Рабочей партии», которое происходило в Бруклине, я с группой товарищей садился в автобус. Этот темный и глухой район, где состоялось собрание, в основном, населен черными. Пока мы садились, со скамеек в тени деревьев, где сидели местные хулиганы, черные хулиганы, раздавались угрозы и ругань. А потом они стали бросать в нас бутылки. Я садился последним. Бутылка ударилась об автобус рядом с моей головой. Что прикажете делать, Соня? Носить в себе ненависть ко всем черным? Те парни ни хуя в мире не понимают, сидя там на своих скамейках. Я сам был в их шкуре, и хулиганом и бандитом был – знаю психологию этих людей. Они не виноваты, что они такие…

– И на работе они что хотят вытворяют, – продолжала она накаляясь, – попробуй белый опоздать – один раз опоздает, другой, потом с работы вылетит. А черному хоть бы что – его боятся трогать, он может в расовой дискриминации обвинить. Житья от них нет…

– Ты возмущалась антисемитизмом в России, как ты можешь говорить такие отвратительные вещи, – сказал я. – И не одна ты, это ужасно. Ты же знаешь, что, в основном, руками их прадедов, дедов и отцов построена Америка. Они имеют не меньшее право на все здесь, чем белые. Они только последние 15 лет что-то получили. Ты думаешь, они счастливы здесь в своем Гарлеме? Многих из них больше устроил бы Ист-Сайд, но у них нет денег, чтобы жить там… Вообще прекрати пиздеть – ни хуя не понимаешь, говоришь как обыватель. Постыдилась бы…

Это только одна из наших стычек, и одна из граней ее мировоззрения.