Конечно, меня никто об этом не просил. И Бог меня не просил «Будь с Джонни», никто меня не просил, но я не ждал просьбы. Может, это и была чепуха, но нечто заставляло меня сидеть и ждать этого бродягу и не идти спать в отель. Нечто очень сильное. Я к нему приебался. Может, его, всеми гонимого, мне хотелось пожалеть, дать ему себя. Может, эта высокая мысль во мне засела, может быть, ей повинуясь, я и ждал его у стены, грустно глядя на говорливую нарядную молодежь.

– Нашел блядь еще несчастнее самого себя и отыгрываешься. Добродетели свои проявляешь, – говорил мне голос.

– Не ниже он вовсе, он выигрышнее, чем твое, положение в этом мире занимает. Он с этим миром куда крепче связан и несчастным не выглядит, – говорил другой голос.

– Ты просто ебаться хочешь, вот и сидишь здесь, – говорил третий.

– Да нет, он тут для сбора впечатлений сидит, как же, ведь писатель! – ехидно произнес четвертый.

– Хочет зацепиться за Джонни и с другими подонками познакомиться, – сказал пятый.

– Для практики английского языка! – совсем уж глупо выкрикнул шестой голос.

– Всепрощенец ебаный, святого из себя корчит, спасать Джонни пришел, любовь ему принес! – похабно взвизгнул седьмой голос.

Внутри меня творилось хуй знает что, а глаза, наверное, у меня были грустные и чуть не плачущие. Никто не хотел брать меня в игру, в жизнь. Они жили, а я сидел у стены.

– Коман! – сказал подошедший Джонни. Может быть, моя преданность и то, что я полночи ходил вместе с ним его тронули, и он что-то решил обо мне. Я безропотно пошел за ним. Мы пошли вниз по 8-й авеню, 41-я, 40-я, 39-я, 38-я.

На 38-й кто-то приставил мне сзади нож. Это ощущение ножа сзади было мне знакомо. Нас окружили и велели нам, мне, и Джонни тоже, идти. Вперед.

Я шел, а нож и его владелец шли вместе со мной как приклеенные. – Что он, мудак, так старается, молодой, – подумал я со смешком. У меня ни хуя не было, ни хуя, мелочь какая-то в кармане. Нашли кого грабить – дурье. Ребята были молодые, начинающие – три черных и один светлый. Их было четверо…

О, Господи, опять воспоминания. Тех тоже было четверо, со мной нас было четверо. Мы ходили с самодельным пистолетом грабить на ночные окраины Харькова. Мы боялись больше, чем наши жертвы. Сверх одного, по настоящему стреляющего пистолета, были у нас две деревянные модели, которые я сделал с отцовского пистолета «ТТ» один к одному, миллиметр к миллиметру и выкрасил в черную блестящую краску.

Нашу первую жертву – белокурую женщину лет тридцати, тогда она казалась старухой нам, семнадцати– и восемнадцатилетним, одному из нас – Гришке – было только пятнадцать, мы грабили так мучительно-неумело, так глупо, так стыдно, что, мне кажется, даже она, несмотря на испуг, что-то поняла и сказала нам довольно спокойно: «Мальчики, может не надо!» На что самый младший из нас и самый злой – Гришка, дрожа от трусости, крикнул ей: «Молчи, сука!». Если бы она знала, она могла бы спокойно уйти от нас и мы ничего бы не сделали.

Потом, сидя под мостом, мы хвастались друг перед другом, и вынув из ее сумочки 26 рублей с копейками, сумочку вышвырнули в речку, а деньги делили. Деньгам мы очень радовались, а больше, наверное, радовались, что вся эта мука кончилась, слава Богу, и теперь можно разойтись по домам, спрятав модели и самодельный пистолет под мостом. «Надо было ее выебать!» – сказал Гришка. Действительно, мы могли ее изнасиловать, но почему-то не сделали этого. Теоретически могли. Практически от пережитого страха наши молодые хуи, возможно, и не поднялись бы, мой, по крайней мере, не поднялся бы, я слишком тонкое существо был и остался…

Ребята привели меня и Джонни на темный паркинг. «Холдап!» – сказал старший из них. Я спокойно положил руки на затылок. Старший, довольно рассудительный юноша сказал: «Что это?» – показав на мои руки. «Профессиональная привычка, – зачем-то соврал я. – Я сидел у меня на родине в тюрьме». Его удивили руки замком – так действительно при обыске кладут руки, чтоб не уставали, старые, прошедшие лагеря, преступники. Я перенял эту привычку, в тюрьме я не сидел, судьба уберегла. «Где твоя родина?» – спросил старший парень. Может быть, он был не старше других, но он распоряжался. «Я из России», – ответил я.

– А я иногда здесь сижу в тюрьме! – вдруг рассмеялся старший.

Он ощупал мои карманы, но напряжение уже спало. Расслабились и они и я. Кроме записной книжки и ключа от отеля, впрочем, без бирки с названием, наш отель такой роскоши не имеет, у меня в карманах ничего не было. Даже мелочь куда-то исчезла, не знаю куда, может, вывалилась, когда я сидел на корточках на 42-й улице.

Внезапно старший взялся за мой крестик. У меня помутнело в глазах. Это отдать я не мог. И не в Боге тут было дело. Как бы память о моей родине был для меня он – серебряный, довольно крупный крест с синей облупившейся кое-где эмалью. «Онли вис май лайф!» – быстро и тихо сказал я по-английски. И закрыл крест рукой. «Это символ моей религии и моей родины», – добавил я. Парень убрал руку.

Они отпустили нас. Впрочем, Джонни как будто обыскивали на стороне, но я думаю, это его рук дело – этот грабеж. Вряд ли случайно. Посмотрев на него, хуй скажешь, что он годится для того, чтобы его грабить. Бродяга-бродягой. Я думаю, он это подстроил. Подошел к своим знакомым и попросил, только чтоб сымитировали, будто и его грабят тоже… Проверить, что у меня есть.

Они ни креста не тронули, не ударили меня и книжку не забрали. Но они совсем не были благородными грабителями. Они поинтересовались от какого отеля ключ. Я хоть и был весь в нерассеивающейся дымке наркотиков и алкоголя, но я сообразил, и что-то нагло соврал им. Они поняли, что вру, но что они могли сделать.

Нет, они были поопытнее тех четырех в Харькове, включая меня четырех. Иначе до ключа не додумались бы, они не первый раз были на деле, совсем не первый, хотя будь я переодетый полицейский, я бы их всех скрутил легко и просто, уж больно непрофессионально держались. Уж я эти штуки знаю. Шесть лет мой воровской опыт насчитывает – с пятнадцати до двадцати одного года. После двадцати одного я стал поэтом и интеллигентом.

Ушли мы с Джонни. И я злился на него – явно это он все подстроил – подлая морда! Кроме всего прочего, мне хотелось есть и я ему об этом сказал. Он же продолжал таскать меня по всяким закоулкам, где о чем-то с такими же темными личностями говорил, что-то получал в ладошку и шел дальше. Мои просьбы о еде он игнорировал.

– Жадный бродяга, мерзкая жлобская личность! – ругал я его по-русски и по-английски, плетясь за ним. Он смеялся. Он отлично понял, что я хочу есть. Мой варварский английский понимали везде и всюду почти не переспрашивая. Но он не хотел купить мне еды. Я очень злился на него, он надоел мне. Начинало светать.

Наконец, очевидно, он закончил свои темные попрошайничьи дела и теперь мог заняться мной, или же он не хотел меня раньше, а теперь захотел, но он вдруг стал снова целовать меня, его губы, казалось, хотели заглотнуть мои губы и меня самого. Я же его совершенно не хотел.

– Мерзкий жлоб! – говорил я ему, отталкивая его, мерзкий жлоб, отстань от меня, пошел на хуй, отстань, я пойду домой, жмот, жлоб американский!

Я говорил и по-русски и, что знал из этого по-английски – говорил по-английски. Он смеялся и не отпускал меня. Приблизительно на углу 45-й улицы и Бродвея мы с ним стали бороться, смех смехом, но он был сильный и не отпускал меня. Мы боролись, боролись и грохнулись на мостовую. Это было как раз возле дома 1515 по Бродвею, у его стены, которая выходит на 45-ю улицу. В этом билдинге я всегда получаю мое Вэлфэровское пособие. Тут мы и грохнулись, он повалил меня на себя и стал целовать.

– Балда, – кричал я, – отцепись, отъебись, отстань!

Но он все равно лез ко мне со своей бородой и губами. Уже шли люди, редкие, правда, на работу и с опаской обходили нас. Увидав людей, я встрепенулся как актер, к тому же Джонни размял меня, раздергал, мне захотелось одновременно и ебаться и как-то напугать этих людей, идущих на работу. И я полез к его хую…