– Хорошо, – сказал я, – давай.

Я дозвонился до нее на следующий день, и она в тот же вечер пригласила меня к себе. У нее сидели ее друг, преподаватель истории, лишившийся работы, и его жена. Я прибыл туда очень энергичный, мне нужны были отношения в любом виде, и я любым отношениям был рад. Она жила и живет в прекрасном апартаменте на крыше. Окна длинного коридора и гостиной все выходят на Хадсон-ривер. С другой стороны гостиной есть выход на пентхауз – собственно, это огороженный забором большой кусок крыши. Кроме перечисленного, в ее владении спальня и кабинет. Рядом есть еще квартира, меньшего размера, принадлежащая ей, которую она сдает. Вся квартира продувается ветром как парусный корабль, и своей светлостью, белостью, дуновением ветра в ней и Хадсон-ривер за окнами напоминает парусный корабль. В квартире легко и хорошо дышится. Тяжкого в ней немного – сама Розанна.

Через день или два мы встретились опять и сходили в «Вилледж Войс», снесли письмо, которое она переделала по-своему, убрав нашу слишком левую политическую фразеологию, сделав письмо более американским. Мы с Александром согласились на эти исправления.

Я уже тогда заметил ее раздражение тем, что ей приходится работать, печатать, думать, но тогда она еще сдерживалась. Письмо было всего-ничего, менее чем на страницу, она мучительно над ним раздумывала, в то время как я за ее спиной рассматривал завалы книг в ее кабинете. Зато потом, когда она напечатала письмо, она была очень горда собой. Наблюдая ее искривляющееся в улыбке, в странной, господа, немножко дегенеративной улыбке лицо, при всем при том, что черты лица были у нее хорошие, эта гримаса изобличала душевную, психическую ущербность, наблюдая ее лицо, я вдруг четко понял – «шиза».

История этого слова уходит далеко, к моей второй сумасшедшей жене Анне, к литературно-художественной богеме Харькова, к увлечению ненормальностями и болезнями.

Я воспитывался в культе безумия. «Шиза», «шиз» – укороченное от шизофреник, так мы называли странных людей, и это считалось похвалой, высшей оценкой человека. Странность поощрялась. Сказать о человеке, что он нормальный, значило обидеть его. Мы резко отделяли себя от толпы «нормальных». Откуда пришел к нам, провинциальным русским юношам и девушкам, этот сюрреалистический культ безумия? Конечно, через искусство. Человек, не побывавший в свое время в психбольнице, достойным человеком не считался. Покушение на самоубийство в прошлом, едва ли не в детстве, вот с каким аттестатом пришел я, например, в эту компанию. Самая лучшая рекомендация.

Многие из моих друзей и в Харькове и, позже, в Москве, получали пенсии, как их называют в СССР – «группы». Первая группа – это считалось верхом похвалы. Шиза первой группы – дальше ехать было некуда. Многих эта игра завела далеко, очень опасная была игра. Мучительно и зверски покончил с собой поэт Аркадий Беседин, повесился поэт Видченко, мы были горды собой. Нас было несколько сотен таких на весь город. Нам нечего было делать с простыми людьми – скукой, унынием и, в конечном счете, смертью безрадостной несло от них – простых русских людей, теперь тем же несет от американских.

Я понял, что Розанна своя. Впрочем, она была своя и не своя. Она тянула на первую группку вполне, но кое-что в ней было непривычно. Еврейка, дочь родителей, убежавших из гитлеровской Германии, девочка мечтала быть пианисткой, и в 11—13 лет профессионально играла, но американская жизнь, американская провинция, хай-скул, где ее порою били за то, что она еврейка, последний раз, когда ей было восемнадцать – говорит она, постепенно отвратили Розанну от ее слишком сложного для Америки художественного воспитания, от пианино и мамы-скрипачки, бабушка тоже была скрипачкой, и перестроили ее жизнь. Она стала стесняться своего европейского воспитания, бросила играть и пошла в жизни по другому пути. Он привел ее к русскому языку и литературе, к тому, что она активно работала против войны во Вьетнаме, будучи преподавателем в колледже в одном из боро Нью-Йорка. А потом произошло событие, сделавшее ее шизой первой группки – она потеряла работу.

«Я почти русская», – говорит она иногда. Но русский, на мой взгляд, может шизнуться от чего угодно, но только не от потери работы. Она шизнулась. У нее была почти двухгодичная депрессия, и сейчас она чувствует себя то лучше, то хуже. Она хотела разоблачить того человека, который, как она говорит, несправедливо уволил ее, но «Нью Йорк Таймз» отказалась печатать ее статью об этом человеке, и она шизнулась еще пуще. В вопросе о «Нью Йорк Таймз» мы единодушны.

«Меня так любили студенты», – говорит она со вздохом. Может быть. Она безработный преподаватель. Ее шикарную квартиру, очевидно, отчасти оплачивают все эти годы ее родители, отец ее был оптовым продавцом готовой одежды. Отца она не считает богатым, богатые у нее дядя и тетя, с которыми она при встречах ругается, а дядя и тетя утверждают, что ее отец и мать не умеют жить.

Розанна… Как-то я попросил ее проверить мое письмо Аллену Гинзбергу. Да, я написал ему письмо по-английски, конечно, очень безграмотное. Еще одна попытка найти друзей, окружение. Я просил поэта американского встретиться с поэтом русским. И послал ему свое произведение «Мы – национальный герой», переведенное на английский язык. Ответа нет по сей день. На хуй я ему нужен. Еще один вариант отпал, только и всего. Права оказалась Розанна, которая лучше знала людей своей страны, пусть они и поэты. Она тотчас раскритиковала мое письмо, когда прочла. «Письмо написано так, будто ты хочешь навязать ему свои проблемы». Опять свои проблемы, они все так жутко боятся чужих проблем. Аллен Гинзберг тоже боится. Крепкие люди они тут в своей Америке, только счастья от отсутствия чужих проблем не прибавляется…

Я просил ее тогда все же проверить письмо – она стала это делать, но, сидя за машинкой, вдруг дико рассвирепела.

– Я не собираюсь тратить целый вечер на это, я целый день писала, работала, – фыркала она.

Тут уж я не выдержал. – Я больше никогда ни о чем не стану просить тебя, – сказал я ей. – Отвратительная психопатка, – ругал я ее в душе, – ты забыла, сколько вечеров подряд я переводил с тобой с украинского на русский этого твоего занудного философа и юриста Б***, о котором ты пишешь работу, растолковывая и повторяя тебе каждое слово по три-четыре раза, а потом еще остаток работы – 18 страниц – допечатал, перевел для тебя дома. – Паршивка, неблагодарная тварь, привыкшая грести только к себе, – думал я, наблюдая ее спину. Но это произошло уже после того, как я ее выебал.

4 июля случилось через неделю после похода в «Вилледж Войс». Я приезжал к ней почти всякий вечер и переводил ей устно Б***, а она сразу же переводила его на английский. От приема каких-то противо-депрессивных лекарств она все время хотела спать, и порой отключалась.

В первый же вечер совместной работы у нас началось сближение. Началось с сидения вместе на диване, потом последовали касания, потом поглаживания, наконец мы стали обниматься. Она любила обсуждать, какие у нас с ней будут отношения, нужно нам или не нужно спать вместе.

– Я думаю, нам лучше остаться друзьями – говорила она, высвобождаясь из меня.

– Слушай, сказал я ей, пусть происходит то, что происходит, что ты рассуждаешь, не нужно усложнять – сказал я.

Она родилась 5 июля, кажется, может, 3 июля. Четвертого она решила устроить парти.

– Я давно не приглашала людей к себе, но у меня нет денег, я бедная, я должна сказать им, чтобы они привезли с собой выпить, я не могу им купить вино и водку. Один из моих друзей принесет мясо на шашлык.

Третьего июля мы пошли с ней в магазины. Она была в такой полузанавеске, полусарафане, в каких всегда ходят за покупками недалеко от дома американские женщины. Был очень солнечный жаркий день, мы покупали в винном магазине вино, а я купил бутылку водки, и продавец из-за моей белой одежды принял меня за русского матроса с одного из парусных кораблей, которые пришли на празднование двухсотлетия Америки в Нью-Йорк и стояли на Хадсон-ривер. Потом ей выбирали фрукты, выбирал много лет ее знающий латиноамериканец, и она дружески с ним переругивалась, что-то на тему курения. Не то они вместе бросили курить, или он не выдержал и стал опять курить, или она, что-то в этом духе.