Но на пеласгов, войны тирийской первоначала
длящих, Юпитер взирал нисколько не благосклонно
и помавал головой
[1]: высокие звезды терзались
гневом его, и Атлас кричал, что на плечи давит.
Быстрому вот что тогда он молвил Тегеи питомцу
[2]:
"Мчись и самый Борей пронзи стремительным летом,
сзади бистонцев дома и звезды белоснежной оставив
ось
[3], — туда, где огонь паррасиянки кормится, чуждый
вод Океана, от туч непогодных и нашего ливня.
10 Там отложивший копье либо Марс передышку вкушает,
хоть он покою и чужд; либо, думаю, жаждет, несытый,
браней и зовов трубы и тешится кровью народа
милого. Ты же ему изложи повеленья, а также
отчего гнева не скрой: когда еще был он обязан
полк инахийцев разжечь и всё, что Истм серединный
делит и в гневе глухом Малеи прибой оглашает
[4].
Там, едва отойдя от родимого града, святыню
юноши чтут и — словно с войны возвратились — усердно
рукоплеща, прилежат раздраженной гробницы обрядам.
20 В том ли, Градив, вся ярость твоя, что, вращаясь, со звоном
диск пролетел и в схватке сошлись эбалийские цесты? —
Нет, коли пыла он полн и безумная жажда оружья
душит его, — пусть бесчинно сотрет безвинные стены,
меч и огонь принеся, и воспомнивших о Громовержце
смертных прострет по земле, окоем обезлюдив злосчастный.
Ныне он кроток в войне и о нашем не думает гневе.
Если ж сражения он не начнет и — быстрей, чем приказа
слово — данайскую рать к тирийским стенам не пригонит, —
казнью ужасной грозить не стану: пусть мягким и добрым
30 будет он богом и нрав разнузданный поуспокоит,
мне же и меч, и коней возвратит и не ведает боле
крови, а я — за землей пригляжу, водворяя в народах
мир, — для огиговых битв одной мне Тритонии станет".
Так он изрек, — и к фракийским полям устремился Киллений.
Вот он уже проскользнул над порогом двери арктийской:
здесь охватила его извечная полюса стужа,
и облака, небеса затянувшие, и Аквилона
первые вздохи; а слух поражает ударами града
палла, и худо его аркадский убор защищает.
40 Тут по бесплодью лесов узнает он капища Марса
[5],
и устрашается взор при взгляде на неукротимый
дом у Гема в тылу, окружаемый сонмом неистовств;
стены — железо крепит, порог — железом обужен
стершийся, и на столбах железных покоится кровля.
Феба сиянье от стен убегает, и, местом испуган,
прячется свет, а пугающий блеск затмевает созвездья.
Стража чертогу подстать
[6]: из первых дверей вылетают
ярый Порыв, и Ужас слепой, и багровые Гневы,
и обескровленный Страх; мечи сокрывая. Засады
50 рядом стоят, и Раздор двуострое держит железо.
В доме Угрозы гремят без числа, посредине тоскует
Доблесть, весельем кипит Исступленье, и с ликом кровавым
Смерть при оружье сидит. Алтари орошает Сражений
кровь, и огонь похищен для них в городах подожженных.
Разных доспехи земель
[7] — по бокам, а спереди храма —
изображенья племен полоненных; отлиты в железе
сбитых обломки ворот, судов воинственных днища,
и кузова колесниц, а под колесницами — лица
смятые — мнится, кричат: толикая мощь и такая
60 мука во всем. И во всем (но ни разу — с лицом безмятежным)
виделся сам: так вывел его с искусством предивным
Мулькибер, — прелюбодей тогда еще явленной свету
мерзостной связи своей не смывал на опутанном ложе
[8].
Только менальский летун
[9] искать хором властелина
начал, как вдруг — задрожала земля, и Гебр роговевший,
воды сломав, взревел
[10]; и стадо, пригодное в битве,
пеной меж дрогнувших трав в попираемом поле покрылось,
чуя того, кто грядет: и замкнутые адамантом
вечным, разъялись врата, — сам, кровью красуясь гирканской,
70 на колеснице вкатил, окропляя пространные пашни
страшной росой, а за ним — добыча и слезные толпы.
Чащи и толща снегов уступают. Запряжкой Беллона
мрачная правит, рукой окровавленною подстрекая
с длинным копьем. Застыл от зрелища отпрыск килленский
[11],
долу ланиты склонил, — и отца удержала б опаска,
будь он вблизи, от недавних угроз и подобных приказов.
"Что от Юпитера, что от великого неба приносишь? —
Оружемощный вступил; — ибо к этой оси в эту стужу,
брат, ты не сам ведь пришел, — для тебя соседство росистой
80 Менала кручи милей и знойного ветер Ликея".
Тот доложил порученье отца. И, долго не медля,
Марс задыхающихся и новым покрывшихся потом
гонит летучих коней, и сам негодуя, что греки
не поспешают с войной. А горний родитель смягчаясь
в гневе, за сыном главу обращал с достоинством важным.
Именно так, когда, налетев, побежденные воды
Эвр оставляет, — сама вздымается гладь, и волнует
мертвая зыбь улегшийся понт; но еще над судами —
снасти не все, и вздохнуть моряки всей грудью не смеют.
90 Чин погребальный меж тем завершил безоружные битвы,
но на местах оставалась толпа. При всеобщем молчанье,
вина на землю лия
[12], герой Адраст замиряет
прах Археморов: "Дозволь, о дитя, не раз на трехлетнем
празднестве день твой почтить; да приходит не чаще к аркадским
жертвам увечный Пелоп, в элидские храмы рукою
кости слоновой стучась, и змей к алтарям касталийским,
и на сосновый Лехей да является тень не скорее
[13].
Не отдадим мы тебя Аверну унылому, мальчик,
но поминальным причтем обрядом к созвездиям вечным.
100 Ныне — торопится рать; но мечом беотийские кровли
дай сокрушить — и тогда, алтарей достойный великих,
будут тебя, божество, не в одних городах инахийских
чтить, но на верность тебе присягнут и плененные Фивы".
В этом Адраст — за всех, а всяк за себя поручился.
А уж коней распластав, Градив попирает эфирский
берег, где в горний простор воздымается Акрокоринфа
верх, на море ложась с двух сторон переменною тенью.
Тут он велит, чтоб один из сонма приспешников — Ужас —
[14]четвероногих коней обогнал: никто не способен
110 большего страха вселить и душу вконец обессилить;
ибо у чудища есть без числа и глоток, и дланей,
может любое принять обличье, легко заставляет
верить всему и, боязни нагнав, города помрачает
[15]:
стоит внушить, что два солнца горят, иль сыплются звезды,
или трясется земля, иль шествуют древние рощи, —
бедные! — кажется им, что видят. А тут он пустился
в новую хитрость: застлал равнину немейскую пылью
мнимой, и вот уж с холма в тревоге вожди замечают
темную тучу; затем он множит смятенье обманным
120 криком и поступи войск подражает, и конскому скоку,
и устрашающий вопль с блуждающим ветром разносит.
Дрогнули души, и люд растерялся, в сомнениях ропща:
"Где этот грохот, коль мы не ослышались? — Да, но откуда
в сумраке пыльном встают светила? Ужель там исменский
воин? — Конечно, — идут. Так вот сколь дерзостны Фивы!
Им ли бояться? А нам — не продолжить ли тризну по мертвом?"
Ужас войска потрясал, меж рядов принимая обличья
разные: то как один из пизейских или пилосских
воинов, или представ лаконцем, ручался, что видит
130 близких врагов и отряды терзал беспочвенным страхом.
Верят в смятенье всему; когда же напал на безумных
сам и помчался кругом священного поверху вала,
трижды приподнял копье и, летя стремительным вихрем,
трижды коней подстрекнул, щит грудью трижды ударил, —
слепо хватается всяк за оружье свое и чужое,
в ярости, шлемы сорвав, безумцы, четверокопытных
к дальним гонят горам: у каждого в сердце бушует
страсть
[16] умереть и убить, и нет преткновенья для пылких.
Мчатся, дабы искупить промедленье: так, если подует
140 ветер, то берег шумит покидаемой пристани, всюду
плеск парусов и броски отпускаемых всюду канатов;
вот уже весла плывут, и плывет подымаемый якорь,
милая суша, а с ней провожающих толпы уходят
вдаль от взора пловцов, выходящих в открытое море.
Как инахийская рать в торопливом походе теснилась, —
Вакх увидал, — застонав, повернулся к тирийскому граду,
к стенам, вскормившим его, воспомнил перуны отцовы
и, опечалясь душой, в лице изменился румяном.
Кудри его и венки растрепались, расстался с десницей
150 тирс, и упали с рогов
[17] виноградин нетронутых гроздья.
Вот он как был — неприбран, в слезах, в сползающем платье —
перед Юпитером (вмиг оказавшись на небе тайно)
встал, в обличье таком никогда не являвшийся прежде,
и обратился к отцу, причин не скрывая, с мольбою:
"Ты ли Фивы свои истребишь
[18], богов созидатель?
Или взъярилась жена, и не жаль тебе милого края,
лара, которого ты обманул, и родимого пепла?
[19]Пусть, я поверить готов, что тогда ты из туч против воли
пламя метнул, — но черный пожар ты вновь насылаешь
160 ныне без стиксовых клятв и наложницы просьбой не скован.
Где же предел? Или в нас ты как в гневе, так и в приязни
молнии мечешь? Но ты не таким к порогу Данаи
[20],
и к паррасиянке в дебрь, и к Леде в Амиклы приходишь!
Значит ли это, что я из всех, порожденных тобою, —
самый презренный? Ужель? — Но носившему разве я не был
бременем сладким
[21], не мне ль соизволил ты жизни начало,
прерванный путь подарить и месяцев срок материнских?
Также добавь, что мой люд — невоинственный, ведавший редко
ратную жизнь — лишь к моим походам и битвам привычен:
170 в кудри вплетают листву и под бук вдохновенный кружатся,
тирсы невест и бои матерей в них ужас вселяют.
Где же им трубы снести и Марса, который, бушуя,
вон что готовит! А что, коль твоих он Куретов в сраженье
выведет и повелит непорочным щитами сражаться?
И почему ты избрал ненавистные Арги? Ужели
мало врагов? — Самих тяжелей испытаний приказ твои
мачехиных Микен
[22] добычею пасть, о родитель.
Что ж, уступлю
[23], — но куда повелишь священным обрядам
сгибшего рода и мне, кого, для могил бременея,
180 мать сохранила, — уйти? — Во фракийские чащи к Ликургу?
Может быть, мне убежать в полон к поверженным индам? —
Дай изгою приют! — Я зависти чужд, но сумел же
брат скалу закрепить латонину, Делос, и вверить
глуби морской; Тритонида смогла от милой твердыни
вражьи потоки прогнать
[24]; и видел я сам, как могучий
дал законы Эпаф племенам восточным; укромной
войны отнюдь не грозят Киллене иль Иде Минойской.
Что же к моим алтарям — увы мне! — такая немилость? —
Здесь ты — пусть я нелюбим — Геркулесом чреватые ночи
[25]190 знал и желанную страсть блуждающей дщери Никтея
[26];
здесь — тирийцев народ, и бык, счастливейший нашей
молнии
[27], — так сохрани хотя б агеноровых внуков!"
Ревность забавна отцу
[28], и уже простершего длани
он подымает с колен преклоненных, лобзая безгневно,
и возражает ему любезною речью: "Не думай,
будто внушеньем жены это вызвано: я не настолько
злобным податлив мольбам; судеб мы гонимы недвижным
круговоротом: к боям — тьма поводов, старых и новых.
Должно ли нам удерживать гнев, скупясь на людскую
200 кровь? Ведь знает и ось, и дом этот — вечный, доколе
не завертится мой век — как часто и молний удары
сдерживал я, и как редко мой огнь царил над землею.
Кроме того, ради велих обид, к отмщенью зовущих,
древний сразить Калидон — Диане, а Марсу — лапифов
я против воли, но дал; — и невыгодно мне. и досадно
столько и душ заменять, и тел восстанавливать новых.
А лабдакийцев казнить и потомков пелопова корня —
медлю; но знаешь и сам (если даже забыть о злодействах
дорян
[29]), насколько легко фиванцы богов обижают,
210 даже тебя… — но молчу, раз утихла старинная ярость.
Впрочем, припомни: Пенфей — не забрызганный кровью отцовской
[30],
не обесчестивший мать супружеством и не рождавший
братьев, преступник, — твои растерзанным трупом украсил
празднества, — где же тогда был твой плач и в мольбах искушенность?
Нет, не в угоду своей обиде эдипову отрасль
я повергаю, — о том земля умоляет и небо,
правды нрава, оскорбленная честь, природа, а также
самый устав Эвменид. Но о граде своем сокрушаться
не торопись: я решил, что в пору иную наступит
220 для аонийцев закат, придет опаснее время,
мститель — иной
[31]; а ныне скорбеть — владычной Юноне".
Тот, изрекшему вняв, просветлел и лицом, и душою.
Так, сожжены и злою жарой, и Нотом унылым
[32],
розы сникают; но день лучезарный и вздохи Зефира
небо смягчат, — вся их стать возвращается, блещут побеги
новые, свежей красой веселя безобразные прутья.
Вот уже вестник спешит к Этеоклу с верным доносом
и, устрашая, речет, что грядут с огромным отрядом
греков вожди и подходят уже к полям аонийским;
230 все, к кому ни придут, дрожат и жалеют фиванцев;
также о роде вождей доложил, именах и оружье.
Пряча испуг, Этеокл рассказчика слушает жадно
и ненавидит его. А затем — союзников вызвать
требует и оценить мощь силы своей
[33]. — Подымает
Марс и Аонию всю, и Эвбею, и ближней Фокиды
ширь, — так Юпитер велел. Бежит чередой бесконечной
быстрый приказ: отряды спешат и являют готовность
к бою, на поле сходясь, которое — с городом рядом —
обречено межусобью лежит и ждет разъяренных.
240 Враг еще не напал, а матери вспугнутым строем
всходят на стены и блеск сыновних доспехов оттуда
зрят и отцов под шеломами их, внушающих ужас.
Одаль на башне пустой Антигона, еще не решаясь
перед людьми показаться, свой лик охраняет одеждой
[34]черною; с ней провожатый, — он был у Лаия прежде
оруженосцем, а днесь царевна доверена старцу.
Первой вступила она: "Надеяться ль, что от пеласгов
эти знамена — заслон? Пелоповы сходятся, слышно,
все племена, — назови, умоляю, царей чужеземных.
250 Нашего я и сама различаю значки Менекея,
силы, с которыми наш выступает Креонт, и высокий
с медною Сфингой
[35] идет из ворот Гомолоидских Гемон".
Так в простоте Антигона, а ей — Форбант престарелый:
"Тысяча лучников там с ледяной тапагрской вершины,
вождь их — Дриант, — у него на щите белоснежном трезубец
изображен и перун золотой; Ориона потомок,
доблестен он, но его да минует отчая доля
и да утихнет, молю, гнев давний безбрачной Дианы
[36].
И подчиняясь царю добровольно, Окалея рядом,
260 следом за ней Медеон, и славная рощами Ниса
[37],
и оглашаемая Дионы летуньями Фисба
[38].
Рядом — Эвримедонт в пастушеском вооруженье
Фавна отца, осенивший шелом сосной, словно конской
гривой; он страшен в лесах, — и, думаю в битве кровавой
будет таков же. А с ним — Эритры, где стад изобилье
[39],
Скол и те, что живут на хребтах Этеона опасных
[40],
и на гилейских брегах нешироких, и в аталантийском
Схеноне, гордые, чтут следы знаменитого поля
[41].
По-македонски они сариссы
[42] из ясеня держат
270 и от убийственных ран загражденье надежное — пелты
[43].
Вот из Онхеста сюда нептуновы люди
[44] стремятся
с криками, — их Микалес в полях
[45], поросших сосною,
кормит, и Мелас поит палладин, и влагой Гекаты —
ключ Гаргафийский; у них — Галиарту на зависть — сжинают
злаки, которые тот изобилием трав превосходит
[46];
дроты — обломки стволов, шеломы — львиные пасти,
выдолбы древ — их щиты. Лишенных царя, посмотри-ка,
наш Амфион предвождает, — его — легко опознаешь:
лира на шлеме его и пращуров бык различимы.
[47]280 Юноша чистой души, готов он в гущу сражений
прянуть и стены своей заслонить обнаженною грудью.
Даже и ты, геликонский отряд
[48], на помощь явился
нашему граду, и вы, о Пермесский ручей со счастливой
Ольмией, певчей струёй питомцев вооружили,
не признающих войны. Прислушайся: с отчим напевом
бодрая стая летит; — когда непогода седая
выпадет — лебеди так забелевший Стримон покидают.
Мчитесь же смело: вовек не изгладятся подвиги ваши,
память о войнах спасут нескончаемой песнею Музы".
290 Так он сказал, а дева вплела невеликое слово:
"Братья вон те истоком каким связуются оба?
Сколь же доспехи у них одинаковы, сколь же шеломы
вровень вздымаются вверх! — Будь бы в наших такое согласье!"
Старец с улыбкою ей: "Не первая ты, Антигона,
зреньем в обман введена, — их братьями часто считают,
лет их не зная, но нет: то сын и отец, хоть и трудно
каждого век различить. Деркето, бесстыдная нимфа,
Лапифаона, еще не познавшего ложа и браку
чуждого, страстно стремясь к супружеству, невпору мужем
300 сделала, и Алатрей прекрасный вскоре родился.
Днесь за родителем он, расцветающим юностью первой,
следует, близок ему и чертами лица, и летами;
и незаконным своим прозванием оба гордятся,
больше — отец: его веселит и грядущая старость.
Триста на битву отец выводит воителей конных,
столько же сын, — они, говорят, из Глисанта сухого
[49]и из Коронии
[50] в путь устремились: Корония жатвой
хлеба обильна, Глисант почитает Вакховы лозы.
Лучше, однако, взгляни на Гипсея, чья тень над четверкой
310 мощной широка лежит: семислойною шкурой обтянут,
в шуйце — щит, грудь скрыта тройным нашитым железом, —
грудь, ибо он никогда не боится за тыл. Украшенье
древнего леса — копье, чей лет неизбежно нацелен
в плоть иль доспех, и рука никогда не перечит приказу.
Молвят, что он от Асопа рожден, — тогда бы хотел я
видеть отца, когда, распалясь и мосты сокрушая,
в небо взвился он и, дочь, негодующий, деву отмщая,
гневные воды свои на Громовника-зятя обрушил
[51].
Ибо, от отчих брегов похитив Эгину, Юпитер
320 прятал в объятьях ее, а поток обезумел и звездам
в гневе готовил войну: такого тогда не прощали
даже богам. Он восстал и, в ярости дерзкой разлившись,
в бой рукопашный вступил, но кого вызывал — не добился;
и, наконец, поражен трехжальною вспышкой и громом, —
пал. До сих пор в берегах задохнувшихся бурные воды
рады золу в небеса выдыхать грозовую, а также
казни великой следы — этнейские дымные тучи.
В поле кадмейском Гипсей — он таков же — еще поразит нас,
коль Громовержца смирить Эгина счастливая сможет.
330 Он итонейцев ведет и алалькомепейской Минервы
рати, какие дала Мидея и Арна хмельная
[52],
тех, что Платеи луга засевают, Авлиду и Грею,
и бороздой Петеон усмиряют, и нашей владеют
частью Эврипа, чей ток переменчив, и самым далеким
краем — тобой, Анфедон
[53], где Главк с травянистого брега
прыгнул в зовущую гладь и, уже голубея власами
и бородою, своих испугался конечностей рыбьих.
Камнем Зефиры пронзать из крученой пращи им привычно,
гезы тяжелые их даже стрел кидонских быстрее
[54].
340 Ежели б также и ты красоты знаменитой Нарцисса
выслал, Кефис! — Но в феспийских полях сей отрок угрюмый
блекнет
[55], и сирой волной родитель цветок омывает.
Кто же, однако, привел и фебову рать, и Фокиду
[56]древнюю, — тех, кто Панопу рыхлит, Кипарисс и Давлиду,
долы твои, Лебадия, тебя, висящий на острых
скалах Гиамполь, тебя, Парнас с двойною вершиной,
тех, кто Кирру и кто на волах Апеморию пашет,
край корикийских лесов, и Лилейю, откуда Кефиса
бьет леденящий исток, к которому жажду обычно
350 нес, задыхаясь, Пифон, отводивший воды от моря;
также на тех посмотри, кто лаврами шлем оплетает, —
Титий у них на щитах или Делос; и тех, у которых
тулы наполнил сей бог бесчисленным смертоубийством
[57].
Вождь их — суровый Ифит, чей отнят родитель недавно —
славный Навбол Гиппасид, твой некогда, Лаий кротчайший,
гостеприимец… — О, сколь колесницей я правил беспечно,
как под копыта копей ты упал от ударов жестоких,
горло (о, если б моей истекавшее кровью!) пронзивших".
Щеки при этих словах увлажнились, лицо побледнело,
360 слов беспрепятственный ток прервался пробежавшей внезапно
судорогой, но силы влила питомица в сердце
старца любезное, — тот, успокоившись, тихо продолжил:
"Гордость моя, и тревога моя, и последняя радость,
о Антигона! Лишь ты здесь держишь мой призрак отживший.
Видно, старинный мне зреть и удар, и злодейство все то же,
мужу доколе тебя я не выдам, невинную деву, —
после ж из жизни меня отпустите усталого, Парки.
Но понапрасну крушась, упустили мы, я замечаю,
стольких вождей: ибо мной ни Клонис
[58], ни с гривой по спинам
370 Абантиады, ни ты, скалистый Карист, ни долина
Эг, ни крутой Каферей доселе не названы были, —
ныне же сбившийся строй не дает, и скопленье мешает,
и призывает уже ополчение брат
[59] твой к молчанью".
Вот что с твердыни старик, и следом с вала правитель
[60]:
"Гордые духом цари, которым готов подчиниться
я, воевода, дабы родные отстаивать Фивы!
Нет, не хочу подхлестывать вас, поскольку свободен
воинский пыл: вы сами клялись по заслугам яриться.
А восхвалить и воздать благодарность достойную — трудно:
380 пусть небожители вам воздадут, пусть — ваши отряды,
свергнув врага. Вы сошлись от союзных племен на защиту
града, который попрать не насильник с далекого брега
и не воитель, землей порожденный чужою, намерен,
но своеземец: и здесь у вождя полков супротивных
есть и отец, здесь и мать, здесь единоутробные сестры,
здесь же был некогда брат. Смотри: ты, всеокаянный,
дедам погибель чинишь, — но тут же без зова вступилась
мощь аонийских племен; о злодей, я тебе — не добыча!
Волю защитников сих тебе подобало бы ведать:
390 царство вернуть не велят". — Изрек и как должно расставил
всех: кто бои поведет, кто будет защитником стенам,
кто устремится вперед, а кто в середине поддержит.
Так на рассвете пастух по росе сквозь решетчатый выход
[61]высвобождает загон прутяной, велит, чтобы сначала
шли вожаки, а стада ядро составили овцы;
сам принимает приплод и сосцы, бороздящие землю,
высвобождает, неся кормилицам слабеньких ярок.
А между тем и ночью и днем при оружье данайцы,
новую ночь и день, что за ней, — так гнев подгоняет —
400 мчатся, привалы презрев: ни сон, ни еда их похода
не замедляет почти, — они на врага поспешают,
словно бегут от врага. Их дива не держат, какие
случай наслал, предвещающий зло и рок неминучий.
Страшные знаменья им рассевают и птицы, и звери,
звезды, а также ручьи, из своих убежавшие русел,
грозно грохочет отец, и зловещие вспышки сверкают,
ужас наводят могил голоса, открываются сами
двери святилищ; с небес — то каменья, то ливень кровавый;
духи внезапно встают и сонмы рыдающих предков.
410 Не раздавались тогда аполлоновой Кирры вещанья,
и неурочной порой Элевсин оглашался всенощный
воплями, и — отворив святилища — вещая Спарта
зрела, как сшиблись (беда!) меж собой амиклейские братья.
Весть от аркадцев пришла, что безумная тень Ликаона
выла в ночной тишине, и что по свирепому полю
шел Эномай, — из Пизы неслось; а что обломился
рог и второй Ахелоя, — пришлец акарнанский поведал.
И омрачившийся лик Персея, и смутной Юноны
молят точеный кумир Микенцы; об Инаха стонах
420 пахари передают, а моря двойного
[62] насельник
вопли фиванца донес Палемона над понтом спокойным.
Внемлет вестям пелопидов отряд, но жажда сраженья
воле богов противостоит и страха лишает.
Вот и твои, Асоп, берега и ток беотийский
виден, — но с ходу пройти через вражьи струи не решилась
конница: ибо тогда как раз он разлился, огромный,
по встрепетавшим полям, возбудясь от дуги дожденосной
или от туч над горной грядой, иль то было просто
волей реки, и родитель сдержал войска половодьем.
430 Яростный Гиппомедонт согнал с возвышенной кручи
вздыбившегося коня и уже из самой пучины
крикнул вождям остальным, поводья подняв и оружье:
"Мужи, идите за мной! Клянусь, что так же на стены
вас поведу и так же ворвусь в укрепленные Фивы".
Все поспешили в поток, и стыд охватил отстававших.
Так, когда подведет к реке неизведанной стадо
пастырь
[63], то скот — понуро стоит: противоположный
брег далеко, а страх посреди — широк; но едва лишь
ступит вожак и укажет им брод, — теченье спокойней
440 мнится, и легче прыжок, и берег им кажется ближе.
Невдалеке и хребет, и для стана удобное видят
поле
[64], откуда и град различить, и сидонские стены
можно. Понравилась им защищенного места надежность:
холм высокий, внизу распростерлось открытое поле,
и ни единой горы, с которой за ними противник
мог бы следить; укреплений чреду добавил недолгий
труд, ибо место самой опекаемо было природой:
скалы высокие вал заменяли, ущелья служили
рвами, и случай возвел четыре холма, словно башни.
450 Прочее сами вершат, покамест не скрылось за горы
солнце и сон не послал утомившимся освобожденье.
Может ли чья-либо речь описать возбужденные Фивы?
Эта последняя ночь пред войной, несущей погибель,
город бессонный страшит и грозит наступлением утра.
Все на стены взошли, но нет от толикого страха
верной ограды, — слаба перед ним Амфиона твердыня.
Шепот все новых врагов указует повсюду, а ужас
множит их мощь и число: инахийцев палатки напротив
видят они и на скалах своих — костры иноземцев.
460 Эти взывают к богам, умоляя и плача; другие —
к марсовым дротам, к коням боевым; а третьи — рыдают,
близких обняв, и, несчастные, их о кострах и могилах
просят. А ежели сон и сомкнет, ненадежный, им веки, —
битвы ведут. То отсрочка мила, то жизнь ненавистна
жалким, и, утра боясь, умоляют, чтоб утро настало.
И Тисифона, змеей потрясая двойною, ликует
в лагере том и другом, и брата преследует братом,
братьев обоих — отцом
[65]; а тот в отдаленных покоях,
яростный, Фурий зовет и неистово требует зренья.
470 Фебы холодной лучи и звёзды померкшие ранний
день угашал, и уже Океан воздымался грядущим
светом
[66], и водная гладь, разомкнувшаяся пред Титаном,
новым коней огненосных лучам уже уступала.
Тут — с безумьем в очах, с сединою, посыпанной пеплом,
с ликом бескровным, рукой, от ударов о грудь почерневшей,
ветку оливы неся, оплетенную темною шерстью,
видом ужасным своим Эвмениде старейшей
[67] подобна,
в скорбном величии бед из ворот Иокаста выходит.
Дщери с обеих сторон — днесь лучшая поросль — старуху,
480 свой торопящую шаг с непосильной поспешностью, держат
под руки. Та, ко врагу подойдя, обнаженною грудью
бьет в супротивный засов и впустить с дрожащими молит
воплями: "Дайте войти, вас просит преступная матерь
этой войны: у чрева сего на стан ваш есть право
страшное". — Вида ее трепеща, но более — речи,
в ужасе войско молчит. Но вот от Адраста вернулся
вестник: по слову вождя ее пропустили, меж лезвий
путь приоткрыв. А она, воевод увидев ахейских,
ярая в горе своем, ужасающий крик испустила:
490 "О арголидская рать! Но кто же меж вами — противник,
мною рожденный? Найду под каким я шеломом, скажите,
сына?" — Кадмейский герой навстречу смятеной выходит
и обретенную мать слезами и радостью полнит,
хочет утешить, обняв, и шепчет "о мать" меж рыданий,
"мать" повторяет и к ней приникает, и следом — к любезным
сестрам, но старая тут умножает рыдания гневом:
"Слез умиленных зачем и ласкающей речи притворство?
Царь аргивский, зачем, обвивая объятьями шею,
ты ненавистную мать к железной груди прижимаешь?
500 Ты ли — скиталец, изгой, чужак, вызывающий жалость?
Нет, ты всех поразишь: ведь твоих ожидает приказов
мощная рать, и сотни мечей у пояса блещут.
Горек удел матерей! О тебе ли денно и нощно
плакала я? Но если слова и родных уговоры
чтишь, то покамест войска молчат и пока благочестье
медлит в испуге, — я, мать, и велю, и тебя умоляю:
шествуй со мной и отчих богов, и кровли, пожаров
ждущие, снова узри, и брата — что взор ты отводишь? —
брата о царстве проси, и ныне — я рассужу вас.
510 Иль он отдаст, иль меч ты возьмешь по лучшей причине.
Или боишься, что мать — соучастница козни — обманет
сына?
[68] — Но всё ж не настоль бежала от наших пенатов
всякая честь: и Эдипу вождю ты довериться мог бы.
Мерзостны брак и потомство мое
[69], но всё же люблю вас —
горе! — и ваши прощать до сих пор я готова безумства.
Если ж стоишь на своем, — тогда мы тебе доставляем
сами триумф: полоненных сестер свяжи и в оковы
ввергни меня, и недужный отец приведен непременно
будет к тебе. А теперь обращаюсь я к совести вашей,
520 о инахиды: и вы оставили малых и старых
дома, и так же о вас рыдают, — доверьте ж родившей
чадо ее! Коли вам стал он дорог за краткое время
(так пусть и будет!), то сколь он мне, о пеласги, и этим
дорог сосцам! — Своего я добилась бы и от гирканских
иль одрисийских царей и любых, кто яростней наших.
Только кивните, — не то я умру, обнявшая сына,
здесь — в преддверии битв". — Отряды надменные были
сломлены речью: уже кивают шеломы, слезою
чистой доспех окроплен. — Вот так на ловчих и колья
530 груди могучим броском разъяренные львы налетают
[70];
после ж — и ярость слабой, и рады плененной утробы
глад утолить без забот. — Смиренные души пеласгов
заколебались, и пыл, вожделеющий битв, укротился.
Сам он уже, то лицо обратя к материнским лобзаньям,
или к Исмене младой, а то — к Антигоне, молящей
слезно, — за бурей страстей, волнующих разноречиво,
царство забыл; он стремится идти, и не запрещает
кроткий Адраст, но вступает Тидей, гнев праведный помня:
"Лучше, о други меня, испытавшего честь Этеокла, —
540 а ведь ему я не брат — меня к царю отошлите,
чье миролюбье досель и добрую волю лелею
в этой груди. А тогда, посредница мира и чести
[71],
мать, где была ты в ту ночь, меня задержавшую славным
гостеприимством? Влечешь не к такой ли и сына ты встрече?
В поле его поведи, которое вашею тучно
кровью досель, и тучно моей. Ты — следуй за нею,
кроткий чрезмерно, увы, и чрезмерно не помнящий близких.
Мнишь, что когда над тобой отовсюду враждебные длани
вскинут мечи, то она усмирит рыданьем оружье?
550 Он ли тебя, о глупец, заключенного в городе, гневом
полного, пустит назад в аргивские станы вернуться? —
Раньше вот это копье железное выгонит листья
[72],
Инах и наш Ахелой потекут к истокам скорее!
Кроткие речи и мир достигаются грозным оружьем.
Стан ведь и этот открыт, и не за что нас опасаться.
Мне он не верит? — Но я отступлю и прощу свои раны
[73].
Пусть с ним войдет та же самая мать и посредницы сестры,
И предположим, что он, как условлено, царство оставит, —
сам-то — вернешь ли назад?" — И вновь передумав, отряды
560 к мненью склонились его (так воздуха вихрем внезапном
встречный Нот увлекает простор, подчиненный Борею):
любы им вновь и оружье, и гнев. А Эриния злая,
миг улучив, семена подбросила первого боя
[74].
Две близ диркейских тогда потоков тигрицы бродили
[75]:
смирно они под ярмом колесничным служили, и Либер —
в битве восточной досель истребитель, но днесь победитель
[76] —
их отослал к аонийским полям от брегов эритрейских.
Рать божества
[77] со старейшим жрецом тигриц, позабывших
кровь и дышавших травой индийской земли, по уставу
570 спелой лозой и плетеньем цветов украшали различных
и между темных полос наносили связующий пурпур.
Их и холмы полюбили уже, и — кто бы поверил? —
скот на полях, и близ них мычать не страшились телицы.
Голод тигриц никогда не терзал, — из рук их кормили;
пищу вкушали они и страшные пасти склоняли
к струям вина, забредая в село; и если входили
поступью кроткою в град, — все жертвами храмы и каждый
дом пламенел, ибо сам их Лиэй посетил, полагали.
Каждую трижды бичом из змей перевитых коснувшись,
580 их Эвменида опять повергла в свирепость и буйство
прежнее, — и понеслись по полям удивленным тигрицы.
Словно с различных сторон две молнии одновременно
вспыхнув, срываются, след в облаках оставляя
[78] пространный,
именно так промчались они в стремительном беге
и, пересекши поля, огромным прыжком на возницу
(Амфиарай, твоего — то знаменье было: господских
первым случайно коней он к ближайшему вел водопою)
бросились, — тут же был смят Ид — рядом стоял он — тенарский,
и Акамант этолиец; в поля звонкоступы лавиной
590 ринулись, но Аконтей, распаленный зрелищем бойни
(диких зверей поражать ему, аркадцу, привычной
доблесть была), отогнал к стенам обратившихся верным
тучею жал и, метнув не одно копейное древко
[79],
трижды, четырежды им хребет пробивает и брюхо
метким ударом. Они след тянущийся оставляя
льющейся крови, влекут к воротам торчащие дроты
и, издыхая уже, с похожим на жалобу стоном
раненные бока прислоняют к возлюбленным стенам.
Мнится, что храмы и град захвачены, и запылали
600 Лары сидонцев огнем несказанным, — такой из открытых
стен подымается вопль: потерять колыбель Геркулеса
мощного легче для них, иль покои Семелы
[80], иль храмы
древней Гармонии. Тут жрец Вакха Фегей Аконтея,
копья рассеявшего и гордого кровью двойною,
в грудь поражает мечом. Подоспела тегейская младость
поздно на помощь к нему: уже на тигрицах закланных
юноши тело лежит — за вакхову кровь искупленье.
Переговоры тогда из-за шума внезапного в стане
оборвались: Иокаста бежит меж врагов разъяренных,
610 длить не решаясь мольбы. Ее и дщерей толкают
прежде жалевшие их, крутой же Тидей улучает
время: "Подите теперь понадейтесь на мир и на верность!
Вновь Этеокл от нечестья не смог удержаться, дождавшись,
чтоб возвратилася мать!" — Так молвя, мечом обнаженным
он созывает своих. Стал крик — свиреп, и пылает
ярость — повсюду, и бой идет без всякого чина:
люд и вожди — смешались, никто не внимает приказам,
вместе и всадников строй, и пешие сходятся рати,
и быстрота колесниц; неуемные толпы сминают
620 павших и ни показать себя не дают, ни увидеть
воинов вражеских. Так с аргивской фиванская сила,
сгрудясь внезапно, сплелась. Знамена и трубы остались
сзади, и зовы рогов завязавшийся бой догоняли.
Сколь разъяряется Марс от малости пролитой крови! —
Сходственно ветер, меж туч собирающий первые силы
[81],
легкий, сначала листву и вершины высокие треплет,
после же — сносит леса и хребты обнажает густые.
О Пиериды, теперь (ведь мы вопрошаем вас, сестры,
не о чужом) о ваших боях, об Аонии вашей
630 молвите нам: вы видели все, и от близкого Марса
в громах тирренской трубы геликонские плектры дрожали.
Вот звонкоступ, ненадежный в бою, Птерела Сидонца,
рвущего повод, тащил через вражьи отряды, свободный, —
столь ослабела рука. Тидея копье сквозь лопатку
входит и, слева пронзив у юноши пах, пригвождает
падающего к коню, — и, связан с хозяином мертвым,
конь — бежит и уносит того, кто оружье и повод
больше не в силах держать. — Из душ одну сохранивший,
раненый насмерть кентавр так телом на круп поникает.
640 Спорит оружия мощь: разъярившись в бою, Сибариса
Гиппомедонт поразил, Менекей — Перифанта пилосца,
Итиса — Партенопей; Сибарис от меча погибает,
злой Перифант — от копья, от стрелы злокозненной — Итис.
Марсов Гемон поражает клинком инахийца Кайнея
в выю, и — разлучены с огрубленным телом — взыскуют
очи отверстые — плеч, дыханье — главы. За доспехом
павшего прянул Абант, но, стрелою настигнут ахейской,
он, умирая, щиты и вражий, и свой выпускает.
Кто, о Эвней, надоумил тебя оставить служенье
650 Вакху и рощи его (уходить из которых не должен
жрец) и другой заменить привычную Бромию ярость?
[82]В ком ты вызовешь страх? — Щита сквозное плетенье
блёклый плющ и венки с нисейских вершин покрывают,
приплетена виноградной лозой белоснежная повязь
[83],
на плечи пряди легли, на ланитах пушок пробивался,
панцырь, негодный в бою, тирийскою пряжею рдеет,
руки в плену рукавов, подошвы цветные — в плесницах,
складками тонкий виссон
[84], булавка злата резного
660 с яшмою светлой насквозь прокусила тенарскую паллу,
гул висящий звенит, золотистой обтянутый рысью.
Шествует, полн божеством, меж тысячами и глаголет
громко: "Прочь длани свои, — при знаменьях благоприятных
место сих стен указал Аполлон телицей киррейской!
Сжальтесь, ведь в стены сии сошлись добровольно утесы,
мы — священный народ: зять этого града — Юпитер
[85],
тесть — Градив, и доподлинно Вакх — питомец фиванский,
и многомощный Алкид". — Ему, взывавшему тщетно,
бурный навстречу грядет Капаней при древке летучем.
670 И словно лев, поутру воздымающий с мрачного ложа
[86]ярости первый порыв и ждущий в пещере свирепой
лань ли, или бычка, чей лоб еще невоинствен,
рыком красуясь, идет и, теснимый оружьем и стаей
ловчих, добычу следит и не замечает ударов, —
так тогда Капаней ликовал перед схваткой неравной,
и примерял кипарис, угрожающий весом великим
[87].
Прежде однако: "Зачем, — говорит, — причитанием женским,
смертный, мужей ты страшишь? Вот если бы тот
[88] появился,
кем ты безумен! А ты — пой женщинам тирским!" — и древко
680 бросил; оно же, летя так, словно был путь беспрепятствен,
только о щит прогремев, уже из спины вылетает.
Наземь — оружье, звенит протяжными воплями воздух,
хлынув, кровь заливает наряд, и гибнешь ты, дерзкий,
гибнешь, Аонии сын, другая забота Лиэя.
Тирсы сломив, оплакал тебя хмелеющий Исмар,
Ниса цветущая, Тмол и Наксос тесеев
[89], а также
Ганг, который признал фиванские таинства в страхе.
Неторопливого зреть не пришлось Этеокла аргосцам:
скромен — своим не в пример — он страшился мечей Полиника.
690 Амфиарай на конях, уже опасавшихся пашни,
мчится других впереди, в негодующем поле вздымая
преизобильную пыль: Аполлон красою ненужной
вознаграждает слугу и кончину его озаряет.
Он зажигает ему и щит, и шелом драгоценным
блеском, и вовремя ты, Градив, Аполлону дозволил,
чтобы рука не коснулась жреца и не был он ранен
смертной стрелою в бою, — да к Диту достойно и свято
он отойдет. И таков он в гущу врагов устремился,
зная о смерти и сам
[90], — придавала верная гибель
700 силы ему: возросли и мышцы у мужа
[91], и ярче
виделся день, и досель не читал он в небе яснее,
но не гадал, ибо Честь отвлекла, сопредельная смерти.
Он ненасытной пылал любовью к свирепому Марсу,
мощной десницей играл и пылкой душой надмевался.
Он ли, бывало, смирял несчастья людей, отнимая
силу у судеб? — Насколь был сей непохож на былого
[92],
кто соблюдал и треножник, и лавр
[93], а также во всякой
туче умел распознать летуний — свидетельниц Феба.
Люд без числа закалал он мечом
[94] — словно год смертоносный,
710 или губительный блеск злосчастной звезды — для своих же
манов; а гордый Филей копьем был сражен, и копьем же —
Флегий, а Хреметаон и Клопис — серпом колесницы
[95]:
этого ссек стоящего в рост, того — под колена.
Выпустив дрот, поразил Ифиноя
[96], Хромия, Сага,
Гиаса с гривой волос, Ликорея, служителя Феба —
не злонамеренно
[97]: он метнул уже ясень могучий,
и обнажилась тогда из под сбитого шлема повязка.
Камнем сражен Алкафой, у кого близ вод каристийских
были и дом, и жена, и дети, любившие берег;
720 долгую прожил он жизнь небогатым пытателем моря,
а погубила — земля; умирая, и бури, и Ноты
он вспоминал, и счастливейший гнев привычного понта.
Оное долго уже одиноких бойцов избиенье
зрит асопов Гипсей и отвесть сраженье стремится.
Правда, изрядно и сам колесницей тиринфскую силу
он разметал, но вся эта кровь уступала авгуру,
к коему дух и доспех он стремит; но — с мощным отрядом
связано — клина крыло препятствует; все ж, приподнявшись,
дрот, на родных берегах
[98] отобранный, он направляет,
730 прежде воззвав: "Аонидовых вод даритель прещедрый,
славный Асоп, и досель знаменитый гигантовым пеплом
[99], —
помощь деснице даруй! Умоляю и я, и твоею
влагой воспитанный дуб: я Феба могу не бояться,
если родитель богов к тебе благосклонен; — оружье
в воды твои погружу и с авгура снятую повязь".
Внял родитель мольбам, но явить пожелавшему милость
Феб помешал и удар отклонил в возничего Герса.
Рухнул возничий, и бог сам взял безвольные вожжи
[100],
облик притворный приняв Галиагмона, родом лернейца.
740 И отступали тогда перед ярым любые знамена:
от одного погибали они перепуга, — без раны
робких жалкая смерть настигала, и было неясно,
держит ли груз норовистых коней иль гонит быстрее.
Словно гор
ы заоблачный склон
[101], не выдержав бури
вновь налетевшей зимы или сломленный возрастом, с кручи
рушится, страшно грозя долинам, и тащит с собою
с разных высот по пути поля, и селян, и деревьев
древних стволы а потом, истощившись, лавиной бессильной
то углубленье пробьет, то реку прервет посредине, —
750 так — обременено и мужем могучим, и богом —
дышло кровью то с той, то с другой стороны закипает;
Сам равно и бразды опекает
[102], и стрелы Делосец,
сам направленье дает броскам, и враждебные жала
сам отвращает, лишив летящие древка удачи.
Пеший простерт Меланей
[103], и простерт Антифон, высотою
не защищенный коня, и — нимфы дитя геликонской —
Аэтион, и Полит, обесславленный братоубийством,
и попытавшийся смять Манто-пророчицы ложе
Ламп, на которого Феб потратил священные стрелы
[104].
760 И звонкоступы уже, дрожа и храпя, бороздили
гибнущей плоти поля, и всякий их след доставался
трупам, и в крошеве тел колея глубокая рдела.
Тех, отошедших уже, ось лютая давит, другие —
ранены, но не мертвы — не в силах с пути отклониться,
видят, как ось наезжает на них; узда напиталась
кровью, и скользкий возок неустойчивым стал, и колеса
сукровицей тяжелы, и медлит копыто во взрытых
внутренностях; и тогда, взъяренный убийствами, жала
брошенные и в костях пробитых торчащие копья
770 бог вырывает, и вслед колеснице стон душ
[105] раздается.
Бог Аполлон, наконец слуге открываясь, промолвил:
"Жизнью своей насладись, облекись грядущею славой, —
днесь я с тобой, и меня невозвратная смерть стережется;
но покоримся: ничьей не раскрутят суровые Парки
нити; — ступай: ты обещан давно элисийским народам
к радости их, — не придется тебе приказаний Креонта
гнет испытать и лежать в наготе пред запретной гробницей".
Он же ему возразил, на миг прерывая сраженье:
"Отче Киррейский, тебя, на запряжке, к погибели мчащей,
780 прежде еще (откуда почет толикий несчастным?)
я опознал. Теснящих доколь удерживать манов?
Слышу и Стикса уже стремительный бег, и потоки
мрачные Дита, и пасть ужасного стража тройную.
Что ж, — и главы украшенье прими, и лавр возвращаю, —
было б нечестьем в Эреб их унесть. И просьбой последней —
коль отходящему мне причитается малая милость —
Феб, я тебе и обманутый лавр, и казнь нечестивой
препоручаю жены, и сына прекрасную ярость".
Горестный спрянул тогда Аполлон, рыданья скрывая, -
790 ось застонала тогда и осиротевшие кони.
Именно так в порыве слепом полночного Кавра
судно предчувствует смерть, когда ферапнейские братья
прочь от ветрил, обреченных огню сестры, убегают.
И начинала уже земля, расседаясь, вздыматься,
почвы поверхность — дрожать и вскипать набухшею пылью,
поле — гудеть из глубин преисподней уже начинало.
Трепетным толпам — войной, этот грохот войною казался,
тверже ступали, но тут — трус новый оружье, и воев,
и пораженных коней покачнул; вершины деревьев,
800 стены уже колебались, Исмен от брегов обнаженных
прочь побежал; и гнева — как нет; и в землю вонзая
зыбкие копья, бойцы за неверные держатся древка,
и отступают, взглянув на бледные лица друг друга.
Так, если, море презрев, для схватки в соленом просторе
сводит Беллона суда, то стоит приспеть благосклонной
буре, — и всякий, себя упасая от гибели новой,
прячет свой меч, и сдружающий страх врагов примиряет.
Точно таков был вид всколебавшейся на поле битвы.
То ли, страдая, земля, вобравшая воздуха вздохи,
810 буйство ветров изгоняла и их сокрытую ярость;
то ли изъела вода подземная рыхлую почву
и поглотила, размыв; то ли мчащееся небозданье
вдруг налегло, или глубь морскую нептунов трезубец
вздыбил и мощным сотряс прибоем пределы земные;
или был издан сей гром для пророка; иль пашня грозила
братьям… — Но тут глубокий провал отверзшейся бездны
вскрылся, и тени — светил, и светила — теней ужаснулись.
Зев необъятный вместил пророка с упряжкой, готовой
перескочить, и тот — ни оружье, ни повод не бросил.
820 На колеснице — как был — он мчал непосредственно в Тартар:
падая, в небо взглянул, и при виде того, как смыкалась
пашня, — стенал, пока не свела разошедшейся почвы
менее сильная дрожь, отнявшая свет у Аверна.
