Фанзален удивился и спросил, почему они не идут, куда их посылает господин.

Они ответили:

– Живы в руки не дадимся, однова помирать, так лучше под солнышком.

Фанзален еще не понимал, в чем дело и откуда упорство.

– Но если вас будут хорошо кормить, дадут чистые избы, разве не лучше работать на заводе?

Толмач перевел, и крестьяне загудели:

– Вот чего сказал! Стали бы мы здесь в похоронках укрываться, если бы нам дали белые избы и сытные харчи… Этак всяк из нас пошел бы на завод. Только рудокопщики весь день бьются в мокряди, плавильщики обжигаются около печей, – работа коневня, а кормятся одной тюрей.

– А что такое тюря? – не понимал Фанзален.

Толмач объяснил:

– Порежут мелко старого аржаного хлеба, польют водой или квасом, накрошат, коли есть, луку, – вот тебе и тюря.

Фанзалену было двадцать лет, он хотел подвигов, мечтал о схватках с бешено налетающими татарами, а здесь перед ним стояли смирные крестьяне, в рваных кожухах, в лыковых лаптях, угрюмо просящие, чтобы их оставили в покое. Он повернул коня, но вспомнил наказ капитана Битяговского и потребовал дать ему выборного. Крестьяне вытолкали вперед глубокого старика Савуту Сорокодума, опиравшегося на топор, насаженный на длинную рукоять.

Фанзален спросил: «Почему такого старого выбрали?»

– Он наш паметух, хорошо помнит, что в письмах сошных[27] сказано, и все межи, и сколько мы на этих пашнях сидим, – все тебе выложит. Да такого замшелого старика и на завод не зашлют.

Фанзален приказал старому Сорокодуму следовать за ним в усадьбу.

Старик отдал топор мужикам и мерно зашагал рядом с конем Фанзалена.

Из доклада Фанзалена капитан Битяговский убедился, что с двадцатью рейтарами «дерзновенных» крестьян не сломить. Собрав сведения, что делается в окрестных деревнях, он послал воеводе летучку, что надо прислать воинскую силу побольше, чтобы лес, где «в похоронках» засели ослушники, окружить и разыскать пустошь на речке Заключке и захватить всех бунтарей. «Уже в Золотиху и другие деревни, – писал он, – ходят шайки нарядным делом, скопом и заговором, с дрекольем и пожарными крючьями, у церкви бьют в набат и собирают мирские повальные сходы, заходят в господские дома, бьют управителей смертью, старост и сотских от себя определяют».

Воевода решил, что медлить больше не след, и послал двух волостных приставов – Афонасия Ширяева и Василия Мокеева, по прозвищу Пустун, опытных в усмирении бунтов, с приказанием всех зачинщиков и воровщиков ловить и пересылать к нему в Серпухов. Пристава вскоре донесли воеводе, что, приехав в деревню Золотиху, они «захотели взять бунтаря Ивана Михеева, а он со двора побежал, пристава стали его хватать, и он, Иван, завопил, и на тот его, Иванов, воп дети его, Ивановы, и из иных дворов крестьяне прибежали с цепами и приставов били, а его, Ивана, не дали».

Пристава добавляли, что всюду среди крестьян молва идет: «Все бояре затеяли. Хоромы их надо сжечь, пепел развеять. Пожар придет – все гладко сгорит. А иноземцам здеся не быть».

Последние речи уже окончательно рассердили воеводу, и он послал двести рейтаров и две пушки.

Погода по-прежнему стояла дождливая и ненастная.

Проезд по дорогам был трудный.

Когда две шестерки лошадей тащили пушки мимо пеньковского леса и вязли в размытых колеях, откуда-то выскочили крестьяне, а впереди бежали кузнецы с большими молотами. Они вмиг заклепали пушки железными гвоздями, так что стрелять стало невозможно. Пока рейтары подоспели, мужики разбежались, двое были изрублены палашами, а один захвачен раненый.

Через несколько дней, когда небо просветлело, рейтары двинулись на приступ – «развеять бунтарское гнездо». Рейтары разобрали ограду, двинулись в глубь леса, никого не встречая, и добрались до пустоши Заклюки, где нашли десяток курных изб и несколько шалашей. Но крестьян оказалось очень мало. Оставшиеся мужики и бабы объяснили, что, узнав о приезде воинской силы, крестьяне запрягли лошадей и лесными дорогами отправились в сибирское воеводство на вольные земли.

Пристава Ширяев и Пустун, сопровождавшие рейтаров, забрали с собой всех взрослых мужиков и приволокли в пеньковскую усадьбу.

На плотине все пойманные крестьяне по очереди привязывались к столбу, и кат Силантий в новой красной рубахе, раздуваясь от важности, хлестал по голой спине широкой сыромятной плетью, похожей на русую женскую косу.

Стоявшие полукругом зрители, мужики и бабы, подходили осторожно к столбу, бросали в глиняную миску, стоявшую на земле, медные деньги и шептали Силантию:

– Полегче стегай, кат немилостивый!

Пристав Пустун объяснял голландцу, поручику Фанзалену:

– Надо их по-отечески поучить, чтоб у них охота прошла бунтовать…

Фанзален стоял вполоборота и косился в ту сторону, где багровела кровавыми потоками спина стегаемого мужика.

По лесной дороге из Серпухова на Венев шел костлявый Гнедко и тащил дребезжащую старую телегу, нагруженную деревянным корытом, шайками, кадками и другим крестьянским скарбом.

Сбоку телеги шла бабка Дарья в шабуре, туго подпоясанном красным кушаком. Голова ее была закутана так, что виднелись только черные глаза и птичий нос.

На облучке сидела ее внучка Аленка.

– Но-но, Гнедко! – покрикивала она, размахивая хворостиной.

Гнедко после каждого удара потряхивал большой головой, но продолжал идти обычным шагом.

По тропинке близ дороги шагал Касьян в синей посконной рубахе. Расправив широкие плечи, он вдыхал всей грудью лесной смолистый воздух. Ветер трепал его льняные волосы.

Когда впереди показывались встречные, парень сворачивал в лес и шел, таясь в кустах. Мимо тянулись обозы или быстро проносилась пара сытых коньков, запряженных в легкую тележку, где дремал купец с окладистой бородой, в суконном армяке. Важно проезжал на татарском нарядном жеребце, увешанном бляхами и погремушками, знатный служилый в широком охабне с нахлобученной на брови собольей шапкой. Кучка холопов с пищалями неслась верхами сзади на разношерстных маленьких конях. Дарья и Аленка, свернув Гнедко в сторону, стояли около телеги, кланяясь до земли.

– Только бы засеку проехать, – говорил Касьян, приближаясь к телеге, когда встречные исчезали за поворотом. – За засекой дороги пойдут на все восемь сторон, там уже никто не нагонит. Теперь вся наша надежда – Гнедко. Только укатали его крутые горки. Где ему прыти набраться…

Иногда Дарья начинала причитывать:

– Потащил ты нас, Тимофей Савич, невесть куда. Хлеба-то взяли мало. Чего есть будем? И денег нет. А по степу поедем, нас татаровья во полон возьмут.

Из-под старого корыта на телеге высовывалась седая взлохмаченная голова кузнеца Тимофейки:

– Не скрипи, старуха, на что нам деньги? Молоток и клещи со мной, а кузнецу, что козлу, – везде огород. Прокормимся.

– А ежели поймают?

– Нашего ерша еще не поймали. Пусть сперва попотеют. – И Тимофейка прятался опять.

Дорога шла густым вековым бором, покрывавшим берега Оки и тянувшимся далеко на юг. Высокие сосны и ели обернулись седой паутиной и серебряными мхами, которые длинными бородами свешивались с колючих полузаросших ветвей.

В сторону от тропинок внутрь леса нельзя было сделать и нескольких шагов. Валежник, упавшие стволы деревьев лежали грудами, гнили; новые поросли пышно выбивались между трухлявыми стволами и стояли непроходимой стеной.

Костлявый Гнедко тащил телегу с вечера всю ночь. Солнце поднялось высоко, пора бы дать коню отдохнуть, но Тимофейка все гнал его вперед.