Бабка, а за ней Аленка и Касьян вскочили и поклонились странному бродяге. Тот пожал плечами.

– Что-то мне соромно стало! Что я, думный боярин или Параскева-пятница, чтобы передо мной спину гнуть?

И он неуклюже три раза отдельно ответил поклонами до земли Дарье, Касьяну и Аленке.

– Теперь садись поближе к огню, – сказал дед. – Скажи, как звать, как величать тебя.

– Не богат я, да славен – тот же барин. Пока до моего прозвища дьяки не доискались. А чего искать, – я бурлак, бос и наг, и у меня, как у кольца, нет конца. Кольцо кругло, поищешь и не доберешься ни до чего. А «буки» я каленым гвоздем вытравил. Теперь криворожий и хожу.

– Так вот, бурлак, коли ты хочешь по шляху идти, так тебе дальше первого яма[34] не добраться. Сразу же видно, что ты из беглых.

– Верно, дед, и я то знаю, хоть не сед. А в лесу у меня соседей нет, так я и мыкаюсь. Слышал я, что в Туле кузнецов берегут, как быков, и поблажку даже беглым дают. Какой ты ни на есть с виду, а тебя не спрашивают, хорошего ли ты отца, – приходи, становись к наковальне, и харчи и деньги будут.

– Чего ж ты здесь, в лесу, подыхаешь?

– Хочу через засеку пробраться. Засечные ворота недалече, верст за шесть будут. Только туда мне ходу нет – я меченый. А паренек бы сходил да разведал – может, проезд сейчас свободный. Зря туда лезть нельзя, наручни получишь и ворон кормить будешь.

– Я на засеку схожу, – сказал Касьян, – и с собой возьму Аленку. Ее не заприметят, она всюду проберется, и тогда мы смекнем, куда подаваться.

Дарья сняла с углей глиняный горшок, и, усевшись в кружок, все стали хлебать деревянными ложками жидкую гречневую размазню.

Утром Касьян с Аленкой быстро шли к засечным воротам. Лес то придвигался густой чащей к самой дороге, то расходился большими прогалинами. Виднелись поля высокой желтеющей ярицы и еще зеленые овсы. Иногда дорогу преграждала упавшая громадная лесина, покрытая плесенью, мхом и грибами. Около лесины дорога уходила в сторону, огибала растрепанные корни великана, выдернутые из земли и поднявшиеся дикими космами к небу.

Когда впереди деревья поредели и показалась вереница изб, крытых лубом, Касьян наказал Аленке идти раздельно, а потом снова встретиться на лесной дороге.

Касьян пошел первый, а поодаль в кустах брела Аленка.

Первое, что ошарашило Касьяна, – десяток высоких столбов с перекладинами, вкопанных на улице среди поселка. На них висели в странных позах люди. Вороны и галки, сидя на перекладинах, чистили носы. Несколько пестрых сорок со стрекотаньем взгромоздились на одного мертвеца, и он слегка раскачивался, точной живой.

В деревне казалось безлюдно, но с крыш вились дымки. Касьян, озираясь, пошел дальше. Пьяные крики и песни неслись из большого сарая. У входа были прибиты еловые ветки. Под ними красовался намалеванный на доске двуглавый орел. Из закоптелой крыши валил сизый дым, уносимый порывами ветра. Несколько телег с грузом, перетянутым мочальными веревками, столпилось близ царского кабака. Лошади мотали головами, побрякивали бубенчиками, отмахиваясь хвостами от крутившихся вокруг них слепней.

Касьян подошел ближе и оглянулся. Большой шлях, весь изрытый глубокими колеями, тянулся в обе стороны и дальше за деревней, в лесу, перегораживался двумя деревянными башнями, сложенными из толстых дубовых кряжей. Выше на башнях были прорезаны бойницы. Проход между башнями загородили ворота, обитые железом.

«Ну и ворота, – подумал Касьян. – Одни петли железные сколько потянут, каждая пуда полтора».

Касьян подошел к башням, высматривая, нет ли боковых тропинок. Но обхода не было, сразу начиналась стена, сложенная из бревен и засыпанная землей. Стена уходила дальше в глубь леса.

Хриплый голос с башни окликнул его:

– Куда несет тебя нечиста сила?

Наверху в бойнице стоял дозорный стрелец с пищалью в руках. Касьян остановился. Близ ворот вынырнул второй стражник с бердышом.

– Ты откедова? Проходной ярлык есть?

– Иду с обозом, у вожатого ярлыки, – придумал Касьян и повернул обратно.

Песни в сарае усиливались. Касьян подошел к кабаку и толкнул ногой низкую дверь.

В кабаке было много народу. Мужики в бурых шерстяных шабурах сидели на нарах, тянувшихся вокруг стен, и все разом громко говорили. Сплошной гул прорезывали отдельные выкрики. В одном углу несколько стрельцов, взобравшись с ногами на нары, пели песню. Посреди сарая на черном земляном полу горел костер, и дым, расползаясь серыми клубами, стоял под потолком, медленно уходя в отверстие в крыше. Пламя костра охватывало чугунный котел на тагане, и в нем бурлила дымящаяся похлебка.

У стены напротив входа протянулась стойка, заставленная бочонками, жбанами и кружками; позади стойки стоял целовальник – высокий, дородный, с рыжей бородой лопатой и примазанными постным маслом кудрями. Хитрыми проницательными глазами окидывая сидевших в кабаке, целовальник посылал двух молодцов-подручных к бочонкам водки; они цедили зеленоватый напиток и подавали его посетителям.

Касьян постоял у дверей и, найдя свободное местечко на нарах, уселся среди нескольких крестьян, тянувших жалостливую и бесконечную песню. Один из них лез целоваться с другим и, всхлипывая, говорил:

– Прощай, Дорофей. Когда еще увидимся?

Дорофей с полузакрытыми глазами икал и так же тоскливо отвечал:

– Да я и теперь тебя не вижу.

Дверь стремительно отворилась, и в кабак ввалились несколько стрельцов с бердышами, и за ними согнувшись, чтобы не удариться о притолоку, вошел дородный пристав Ширяев. Касьян сразу узнал пристава и понял, что ему надо немедленно скрыться из кабака.

Все затихли. Только два мужика, охмелевшие и сидевшие в обнимку на нарах, тянули тонкими голосами:

Несколько человек метнулось со своих мест. Пристав кликнул:

– Сиди, где сидел, не мотайся, сейчас всех допросим.

Трое стрельцов стали обходить сидевших, которые торопливо лезли за пазуху или за голенище, доставали тряпицы; в них были завернуты свитки с «свободными проходами» и отпусками.[35] Когда стрельцы остановились перед Касьяном, он сказал:

– Я здесь в лесу корье драл по кожевенному делу.

– А проезжая грамотка есть?

– У товарищей.

– У товарищей? Ишь какой! А твой товарищ где – здесь в лесу? Ты поди не корье дерешь, а тулупы с прохожий?

– Здравствуй, знакомец, – раздался вкрадчивый голос. – А ведь ты, ей-ей, нашенский, из Пеньков… – Рядом со стрельцами стоял староста Никита и, потирая руки, смотрел на Касьяна.

Пристав, опираясь на саблю, сидел за столом и расспрашивал целовальника, который, кланяясь, объяснял:

– Здесь через засеку не пройти нигде, окромя этого шляха. Крепко была сложена засека против татар. Лес самьй прадедовский стоит, нетронутый, шириною верст на двадцать, а то и больше. А тянется засека и вправо к Алексину, и влево к Веневу и Рязани. Самая дрема, болото, вязь; только медведям и жить. Еще сохатые пробираются через чащу, а так ни конному, ни пешему не пройти.

Пристав, услыхав слова старосты, оторбался от целовальника.

– Где нашенской? Этот малец? Он чей же будет?

– Деда Тимофейки Чудь-палы приемыш. У него в кузнице кувалдой бьет. – Подойдя ближе к боярину, староста шепнул ему на ухо: – Верно, и все бегунцы поблизости. Надо их разыскать, а этого паренька, если будет упираться и не скажет…

– Тогда прижечь или прищемить. У меня он запоет!

Один стрелец взял Касьяна за ворот:

– Иди за мной!

Вместе с Касьяном в кабаке было задержано еще несколько человек. Одни падали на колени перед приставом и молили их отпустить, другие угрюмо шли, исподлобья поглядывая по сторонам, точно отыскивая, куда бы им убежать. Но стрельцы шли по бокам с отточенными бердышами и привели задержанных к бревенчатой башне.