Слезы наворачивались на глаза. Но он сдерживал себя: так не хотелось проявлять слабость при этих людях. И все же не сдержался. Сквозь дрожащую жидкую пелену он в последний раз глянул на труп, опускавшийся с носилок в разверстое чрево могилы, такой хрупкий в этом саване, прямо невесомый (мамочка моя, как ты исхудала). И вот он уже полностью скрылся из глаз. Больше не видно ничего, кроме мрака, пропитанного запахом земли. Вокруг столпились мужчины, от которых несло зловонным дыханием, потом. Снаружи, за пределами мавзолея, громче запричитали женщины. Все вдруг осточертело. Хотел наклониться над могилой, но чья-то рука вцепилась в локоть. Чей-то голос:

– Господь с тобой…

От этого прикосновения подкатила тошнота. Что еще за свинья здесь? Впрочем, как и все остальные. Минута прощания кольнула раскаянием. Но он тут же сказал себе, что четверть века близости в такой момент ничего не значит, ничего не стоит. Поодаль раздались голоса, похожие на протяжный вой. В мавзолей потянулась вереница слепых. Полукругом выстроились у могилы, присели на корточки. Он почувствовал обращенные к нему глаза, чьи-то взгляды украдкой. Понимал, что означают эти взгляды, и потому вызывающе подтянулся, выпрямил свою высокую стройную фигуру. Они говорили: ишь выставился какой – ни по виду, ни по одежде не наш. Зачем только мамаша отгородила его от всех, а потом обрекла на одиночество.

Никакого соболезнования с их стороны. Злорадство. Сплошное злорадство. Вкус жизни улетучился как пыль. Вылезли из склепа землекоп и его помощник, встали на краю, занялись заполнением могилы, потом формовали землю над ней – ловко, энергично.

Водонос завопил. Слепцы затянули молитвы, их вожак суфлировал им. Что бы сказала на это его мать? Но теперь она поистине недосягаема. А что этим скотам говорить? Покорность отражалась на их лицах, словно тень от облака. На него нахлынула волна раздражения: так захотелось оказаться одному, у себя дома, пересмотреть все с самого начала. Во тьме этой могилы его мать еще будут донимать неприятными вопросами. И ни один из этих подонков не поможет ей. Но ваш день еще придет…

Голоса слились в печальный напев, означавший конец церемонии. Выжидающе выстроилась очередь. К нему подошел могильщик. Справа кто-то сказал:

– Я займусь им, не рассчитывайтесь. Я знаю эту публику. Снова подступила ярость, но он уже знал – церемония почти позади. Зато чувство одиночества усилилось. Окинул взглядом могилу: все в порядке, все аккуратно, кругом повилика, кактус, базилик. Покойница любила красоту, создавала ее в обоих домах, а достался ей только этот – могила.

Люди медленно двинулись к выходу. И он пошел со всеми к воротам, чтобы попрощаться с соболезнующими. Сначала женщины пожимали руки. Несмотря на траурные одеяния и традиционные горестные шлепки ладонями по щекам, не прятали блудливых взглядов. Вся эта обстановка не сдерживала их развязности и бесстыдных замечаний. А вот и мужчины (мобилизуй свою хитрость, изобрази благодарность) торговцы наркотиками, вымогатели, альфонсы, сутенеры. Проводил их холодным взглядом, не испытывая ни малейших сомнений относительно взаимности их чувств. И в то же время он не забывал, что в долгу перед ними. Подтверждение тому – это хроническое чувство негодования. Успокоил себя тем, что покончил с ними раз и навсегда. Но остался теперь и без защитника.

Он возвращался в свой дом на улице Святого Даниила. Бодрящий ветерок, напоенный дыханием осени, не освежал, а обжигал лицо. Небо казалось темным в этот период суток, когда рождалась вечерняя заря.

Дом Святого Даниила, в жизни которого были свои радостные, благодатные времена. А в его доме – ни следа комфорта: только громоздкий шкаф, неубранная постель, под которой валяется заброшенный кальян.

Он присел у окна, выходившего на перекресток улиц Святого Даниила и Саада Заглула, затянулся сигаретой. Взгляд остановился на окне квартиры напротив, через улицу. Там жила семья европейцев. Видно, подготовились к какому-то торжеству: бар заставлен бутылками, ведерками со льдом. В дальнем конце холла страстно обнимаются мужчина и женщина, хотя по времени вроде рановато бы…

Все. Отныне он познает жизнь такой, как она есть на самом деле. Один, без средств, без работы, без родных. А что есть? Странная надежда, похожая на сон,– и все. И еще – с сегодняшнего дня ему требуется обеспечить свое существование: ответственность, которой он ранее не ведал и которая целиком лежала на матери. Был сплошной досуг, чтобы в полной мере радоваться своим юным годам.

Вчера, всего лишь вчера, ему и в голову не приходила мысль о смерти. В этот самый час, ну, может быть, чуть раньше, подкатил экипаж. Мать сошла с него, опершись на его руку. Побрела медленными неуверенными шагами. Не было сил из-за болезней и слабости. А как иссохла – выглядела лет на тридцать старше своих пятидесяти лет. Такой была Бусейма Омран, когда в последний раз возвращалась в дом своего сына. Или в дом, который приготовила своему сыну после того, как провела пять лет в тюрьме. Простонала:

– Кончилась твоя мама, Сабир…

Он без особого напряжения провел ее под руки в комнату.

– Да брось ты. Ерунда. Ты еще совсем молодая.

Она легла на постель не раздеваясь. Наклонила лицо к зеркалу. Сказала с горечью сквозь одышку:

– Конец твоей матери, Сабир. Кто бы мог подумать, что это лицо Бусеймы Омран…

Это уж точно. Овал лица был когда-то округлым, как луна. Щеки – как румяные яблоки. Фигура дородная, мощная: захохочет – не колыхнется. А сиденье ходуном ходит.

– Проклятая болезнь…

Утерла рукавом пот с лица, хотя было прохладно. Сказала:

– Да и не болезнь… тюрьма. От нее все недуги пошли. Не создана твоя мать для такого. Наговорили мне: печень, давление, сердце, чтоб им пусто. Как считаешь, стану такой, как прежде?

– Еще лучше будешь. Отдых, лекарства…

– А деньги?

Возмутился было, но сдержался, смолчал. А она спросила:

– Что тебе-то останется? Ответил достаточно осторожно:

– Так, кое-что.

– Все-таки сообразила я, когда записала на тебя дом в Рас-Тине. А то отобрали бы и его, как мои денежки.

– Но я же продал его, когда деньги кончились. Я тебе говорил ведь. Она застонала, приложив ладонь к темени.

– Ох, головушка моя. Что ж ты не сберег его? А? У тебя денег-то было много. Ведь я тебе хорошую жизнь устроила. Хотела, чтоб жил, как приличные господа. Мечтала оставить тебе богатства не меряно не считано, и на тебе…

– Да. Вот так: все разом и ухнуло.

– Да уж. Подлая месть от подлого мужика. Пока в моих денежках купался – ничего. А потом из-за какой-то дешевки вспомнил вдруг – долг, закон, репутация. Сволочь… Утопил меня, чертов ублюдок. Я ему в рожу плюнула на суде…

Попросила жестом сигарету. Поднося спичку, он сказал:

– Слушай, не курила бы пока, а? Ты там что, тоже курила?

– Сигареты, гашиш, опиум. А как же? Но за тебя, ей-богу, беспокоилась все время.

Она с жадностью затянулась, несмотря на слабость, свободной рукой вытерла испарину на лбу.

– Что же с тобой будет, сынок?

– Откуда я знаю? Остается только жуликом или сводником стать.

– Да ты что?..

– А что? Приучила ты меня к красивой жизни. Боюсь, это мне теперь не на пользу.

– Нет, нет! Тюрьма – не для тебя.

– Ну а чем мне заняться? Пока тебя не было, меня эти прохвосты знаешь как обхаживали?

Только подлил масла в огонь.

– Терпение, сынок. Не злись. Злость-то меня и довела до тюрьмы. Как бы все прекрасно сложилось, поступись я перед этим ублюдком, который продал меня.

– А я вот на каждом шагу вижу людей, по которым тюрьма плачет.

– Да плюнь ты на них. Пусть болтают чего хотят. Главное, сам рукам воли не давай.

Он непроизвольно стиснул кулаки.

– Ну да! Если б не эти кулаки, они бы меня унижали как хотели на каждом шагу. А так – ни один не осмелился о моей мамочке плохо сказать, даже когда ты сидела.