— Короче говоря, вы считаетесь элитой?

— Я бы так не сказал,— отвечает он неуверенно.— Не хватало еще, чтобы мы белые воротнички носили! Но не забывайте, какую роль мы играем в обороне страны! Вы посмотрите, какими мы выходим из этой консервной банки после двухмесячного рейса. У блондинов не кожа, а жеваная бумага. А брюнеты и вовсе зеленые!

Нахмурившись, он снова погружается в размышления. Ему хочется подыскать слова, которые могли бы донести до меня всю притягательность, которую таит для него подводная служба.

— Я пятнадцать лет на подлодках,— говорит он наконец.— И что бы вы думали? До сих пор помню первое погружение. А наших двух курсантов видели? Обратили внимание, какие они фанаты подводного дела? Так вот, такими они и останутся теперь на всю жизнь, вроде меня!

— Словом, романтическая профессия?

— Ну, если хотите,— морщится мой собеседник, недовольный тем, что я свел к этой затасканной формуле всю уникальность и неповторимость его личного опыта.— И еще одно мне нравится на подлодке,— продолжает он,— здесь не поиграешь в кошки-мышки.

— Как это понимать?

- А так, что все мы тут варимся в одной кастрюльке, и каждому сразу видно, с кем он имеет дело. Пускать пыль в глаза бесполезно. Как ты ни прикидывайся, тебя сразу раскусят.

Слушая «начальника», я думаю, что уж ему-то незачем пускать пыль в глаза. Сумел же он сейчас в немногих простых словах растолковать мне столько важных вещей.

Стоя у меня за спиной, Легийу перебирает свои пробирки. Точнее говоря, расставляет их по-новому, хотя они уже были расставлены как следует, — верный признак того, что он пребывает в глубоком раздумье. И наконец, оборачивается ко мне:

— Доктор, можно вам задать вопрос?

— Валяйте.

— Вы верите в бога?

— А вы? — осведомляюсь я в свою очередь.

— Вообще-то нет. Но с тех пор, как я служу в подводниках, меня стали одолевать сомнения.

Вот так новость! Уж если этот типичный бретонец, а стало быть, атеист, антиклерикал и республиканец самого левого толка занялся столь возвышенной метафизикой в подводных пучинах, тут что-то кроется.

Я переспрашиваю:

— С тех пор, как вы служите в подводниках?

— Ну да,— говорит он.— Вообще-то я не против устрашения противника. От этого не увильнешь. Но с другой стороны, как вспомнишь про всю нашу братию — французских, английских, американских и советских подводников, которые без конца кружат по морям-океанам, готовые в считанные минуты уничтожить базы противника, а вместе с ними и половину планеты, так и подумаешь: да это же чистой воды безумие!

— И вам кажется, что, если бы существовал бог, он не допустил бы этого безумия?

— Не знаю,— отвечает Легийу.— А вы как считаете?

— Даже если бы он существовал,— говорю я,— ситуация, на мой взгляд, была бы не менее абсурдной. Иными словами, бог вполне мог бы допустить, чтобы люди уничтожили созданную им планету.

— Ну уж нет,— возражает мой собеседник.— Существуй он на самом деле, он бы этого не позволил.

— Слушайте, Легийу,— говорю я,— рискуя вас разочаровать, должен вам напомнить, что история омрачена памятью о бесчисленных кровопролитиях, их не предотвратило ничье сверхъестественное вмешательство. Более того, эти бойни чаще всего совершались как раз во имя господне.

Легийу ненадолго замолкает, потом опять принимается за свое:

— Стало быть, доктор, в бога вы не верите?

— Вера — дело тридесятое. Главное — это знание. А никаких знаний о боге у нас нет и быть не может.

— Почему же в таком случае,— произносит Легийу с оттенком угрозы,— вы по воскресеньям предоставляете лазарет лейтенанту Бекеру?

Так вот к чему сводится вся его метафизика, все эти возвышенные темы! Наконец-то мы низверглись с небес на грешную землю! Я снова оказываюсь лицом к лицу с этим упрямым бретонцем, антиклерикалом и республиканцем, который ни за что не раскошелится на самый пустяковый подарок для своего деревенского священника.

— А почему бы и нет? — говорю я.

— Вы не понимаете, что делаете, доктор! Этих святош на борту от силы десяток, а они транслируют свои молитвы по всему кораблю!

— Ну и что?

— Вспомните о ребятах, что пришли с ночной вахты. Для них это воскресное утро ничем не отличается от будней. Они отоспаться хотят!

Что я могу на это ответить? Хотят отоспаться — пускай не включают репродукторы возле коек. Но я не желаю вступать в пререкания и погружаюсь в свои бумаги. Легийу слоняется по лазарету. Покончив с писаниной, я спрашиваю:

— А как обстоят дела с вашей лавочкой?

— Лучше некуда. Прямо золотое дно. А самое главное, благодаря этому я вижусь с массой народа. Кстати, доктор, есть у меня один клиент, он что-то не в себе. Механик Бруар, старшина второй статьи.

— Он вам на что-нибудь жаловался?

— Да нет.

— А почему же вы тогда решили, что он не в себе?

— Потому что он каждый день покупает у меня по сто граммов конфет.

— И это вы считаете доказательством?

— В каком-то смысле — да. Если ему нужны сладости, чтобы меньше хотелось курить, он бы взял сразу килограмм или два, а не надоедал мне каждый день со своими ста граммами. Нет, доктор, дело тут в другом: парень ищет возможность поговорить.

— Но вы же сами сказали, что он рта не раскрывает.

— Ну, говорить-то он говорит, только все больше по пустякам. Ходит вокруг да около. Вы бы вызвали его на осмотр. Может, он и выложит вам, что там у него стряслось.

— Но не могу же я сам его вызвать? Без предлога?

— Предлог есть: он кашляет.

— Ну, ладно, передайте ему, чтобы зашел в конце приема. Там видно будет. Как, вы говорите, его зовут?

— Бруар. Высокий такой, худой, грудь впалая. И в глазах тоска зеленая — симптом, надеюсь, вам известный.

Радиограммы от родственников нам обычно вручает радист, но в эту субботу, в конце третьей недели плаванья, их взялся раздавать старпом. Когда он появляется в кают-компании, сердце мое вздрагивает. Я поспешно отворачиваюсь и склоняюсь над бокалом с лимонадом, который кажется мне таким же пресным, как и мои мысли.

«Спасибо, спасибо, старпом...» Вот и все. Боковым зрением я вижу, что руки его опустели. Если мы когда-нибудь увидимся с Софи, я скажу ей, что нет ничего мучительней молчания, оно поддерживает надежду, но в то же время постоянно обманывает ее. Уж лучше настоящий разрыв, похожий на взмах скальпеля: рана заживает быстрее, чем гнойник.

Весь вечер я изо всех сил стараюсь не следовать примеру молчальницы-Софи, но в таком состоянии трудно быть душой общества.

А ночью меня терзают тяжелые сны. Я попадаю в Прагу, самый очаровательный, самый любимый город на свете, и, гуляя по малостранским улочкам, вижу, что заблудился. Прохожие, к которым я обращаюсь то по-английски, то по-французски, то по-немецки, не понимают меня или не хотят понимать. Я долго блуждаю по улицам — все они неизменно оканчиваются тупиками. И наконец оказываюсь перед своей гостиницей, отелем «Алькрон» — мне так нравятся его красивые плюшевые дорожки, пышные шторы, старомодная мебель и коридорные в белых смокингах. Я спрашиваю у портье ключ от номера. «Но позвольте, сударь,— обращается он ко мне по-английски с недоуменным видом,— кто вы такой? — Я называю свое имя.— Такой постоялец у нас не значится,— говорит он,— да и номера такого в гостинице нет». Три человека, стоящие за конторкой, смотрят на меня с неодобрением. Я чувствую себя неловко и спешу ретироваться на улицу. Веселенькое дело! Одним махом потерять все: дорогу, гостиницу и чемодан, оставшийся в несуществующем номере!

Из всех кошмаров самый изнурительный тот, что связан с поисками утраченного пути: кажется, будто тебе вовеки не выбраться из заколдованного круга. И когда звуки побудки окончательно вырывают меня из царства мрачных грез, я долго еще не могу избавиться от впечатления невосполнимой потери, хотя прекрасно сознаю, что мои скудные пожитки — вот они, передо мной, аккуратно разложены по стенным шкафам! Я встаю с тяжелой головой, впервые за все время, проведенное на борту ПЛАРБ, мною овладевает неудержимое желание распахнуть окно, увидеть небо, вдохнуть земной воздух. Но этот порыв быстро проходит, уступая место чувству реальности. Побрившись, приняв душ и одевшись, я вновь оказываюсь в своей привычной шкуре общительного и рассудительного двуногого.