Набираю. Гудок идёт.

Через пару секунд я услышала голос:

— Привет! Ну, ты как, цела?

Ебать-копать! Жынтыльмен какой! Интересуеццо ещё моим здоровьем!

— Цела-невредима. А ты где?

— Я? Я в Реутово… У друга. Ведь ключи мои у тебя дома, в моей куртке остались… ты мне можешь щас привезти мои вещи?

Ахуеть, дайте две! Это ж каким таким образом он умудрился НОЧЬЮ, ГОЛЫМ, С БАЛКОНА ЧЕТВЁРТОГО ЭТАЖА съебаться в Подмосковье???????

Только ради того, чтоб это узнать, стОило поехать в Реутово.

И я поехала.

И рассказано мне было о том, что почуяв близкую свою смерть от рук контуженного оперуполномоченного, он, болезный, сиганул на соседний балкон, там притаился, и тихонечко околевал от холода. Когда в моей квартире стало тихо, Никита тихо пошуршал по соседскому балкону, и разжился тряпками, из которых сварганил себе портянки, набедренную повязку и косынку.

Светало. На балконе стало опасно находиться.

Тогда Никита вспомнил про то, что у него есть телефон, который он по инерции прихватил со стола, когда бежал на балкон.

Никита позвонил друзьям, и, почти рыдая, выдал речёвку:

— Мужики! Я сижу щас в Москве, на чужом балконе, голый, и меня могут убить!! Заберите меня отсюда!!!!

Время было 4 часа утра. Друзья, естественно, назвали его анальным Петросяном, и послали нахуй.

Никита снова перезвонил… И снова… И ещё раз… И ещё…

На шестой раз до друзей дошло, что он нихуя не шутит, и они приехали его спасать.

Ну и хули?

Ну и приехали. Ну и встали под балконом. Ну и ржут стоят. А чем помочь-то?

Ему шёпотом орут:

— Прыгай, мудак, пока соседи ментов не вызвали! Прыгай! Легче отделаешься!

Но Никита прыгать не хотел.

Наверное тогда, когда понимаешь, что ты угодил в бо-о-ольшую жопу, открывается семнадцатое дыхание.

Никита пошарил взглядом по балкону, обнаружил кусок кабеля, толщиной с палец, привязал его к перилам балкона, и спустился до уровня второго этажа.

И вот тогда уже прыгнул вниз.

Конечно, над ним долго глумились. Конечно, его обозвали Маугли и Человеком-Пауком. Конечно, его одежонку разобрали на сувениры…

Но.

Когда по дороге домой, синего, дрожащего, поцарапанного Никитоса спросили:

— Ты к этой бабе больше не поедешь?

А он ответил, стуча зубами:

— Заффтра поеду… — наступила тишина…

И в тишине прозвучал голос:

— Да… Малёк ошибся… Ты, Никитос, нихуя не Человек-Паук.

ТЫ — ЧЕЛОВЕК-МУДАК!!!!!

С тех пор прошло 6 лет. С Никитой до сих пор дружим и иногда встречаемся, чтобы пива попить…

И каждое 9 мая, где бы он ни находился, я нахожу его новый номер, звоню, и говорю:

— С Днём Победы тебя, человек-мудак!!!

И видит небо, это правда.

21-08-2007 16:43

Мне было шестнадцать, и я не сберегла свою честь.

Проебала, прости, Господи.

Я сидела в школьном туалете на подоконнике, болтала ножками, обутыми в красные кедики, и думала о том, что теперь меня точно не возьмёт замуж ни один приличный мужик. Никогда. А замуж за того, кто мне эту честь помог не сберечь — я не собиралась. Ещё чего.

Ненадёжный мужик. Ни о чём вообще. Вот буквально только что меня подружка спросила:

— Слышь, а у твоего Ваньки куртка серая есть?

— Ну, есть — ответила я, пытаясь смыть в унитаз окурок

— Хы. Клёво. А он вчера от тебя во сколько домой ушёл?

— Хм… — задумалась. — В пол-одиннадцатого.

— Слышь, я вчера пошла с собакой гулять вечером, вдруг вижу — вроде Ванька пилит. Издали непонятно. В руке у него — гантеля. Ты ему гантелю давала?

— Угу. Я их дома сама вытачиваю, а потом всем дарю. У меня вся квартира в гантелях. Папа мой ему подогнал. Типа, пусть Ванька мышцы наращивает, а то тощий как кот со свалки.

— Точно. Ванька. Короче, идёт он, гантелю эту двумя руками держит, и тут его так повело, так повело в сторону… Наебнулся он, короче, с вашей гантелей! — и заржала.

Ну, а я что сделаю? Ну, наебнулся. Потому что сам весит на сто грамм больше, чем эта гантеля. Заступаться за него? Нафига? Сам виноват.

Но меня щас больше волновал вопрос, что мне делать с потерянной честью-то?

…Я берегла честь три года. Как только поняла, что она у меня есть.

Как её беречь — меня никто этому не учил. И какие посягательства я испытать должна — тоже ни одна сволочь не намекнула. Поэтому, когда наш двадцатидвухлетний учитель физики по кличке Дрищ, предложил мне влиться в основной состав школьного ансамбля «Универсал» — я не усмотрела тут никакой угрозе своей чести, и влилась.

Я не заподозрила угрозы, когда Дрищ начал щипать меня на тощую жопку, шевелить тараканьими усиками, выращенными им с трудом, для солидности, и дарить мне киндер-сюрпризы, прося за них поцелуя. Зато угрозу заподозрил мой мрачный папа, и побил Дрища ногами возле школьной столовой. А мне потом дома показывали книжку научную, и, прикрывая листком бумаги полстраницы, давали почитать абзац про педофилов.

Так я поняла, что охота на мою честь открыта. И стала бояться.

Я боялась ещё год. Я боялась подвалов. Потому что знала, что в подвале отбирают честь, не спрашивая имени-фамилии. В подвале сидит шпана, которая отбирает честь, надругивает её, и предаёт сей факт огласке. Это было мне известно с детства, и я боялась.

В 14 лет я впервые попробовала водку, сидя в компании малознакомых мальчиков-дачников, и чуть не потеряла честь по доброй воле.

Мальчик Виталик предложил мне показать красивую полянку в лесу, на которой растёт много ландышей, а я подумала, что он просто хочет целоваться, но стесняется. И пошла на полянку.

Когда мальчик Виталик попытался снять с меня трусы — я заподозрила неладное, и подняла вой. На вой сбежался народ, и моя подруга Марина стукнула Виталика по голове толстой веткой, после чего потащила меня домой.

Я плелась домой, ревела, а из штанины у меня свисал лифчик, который волочился по пыльной дороге, и напоминал о страшном покушении.

Потом я познакомилась с Серёжей из соседнего дома. Он был очень воспитанный, и понравился моей маме. Я ходила к нему домой, а он мне пел песни под гитару, и говорил, что любит. На честь мою он не покушался.

Пока не пришло лето, и мы с ним на пару не обгорели на подмосковном пляже.

Я заботливо поливала кефиром Серёжину спину, а когда очередь дошла до меня, Серёжа вдруг вспучился, покраснел, и принялся слизывать кефир с моей спины. Я хихикала, и мне это нравилось. Пока Серёжа не перевернул меня на спину, и не вспучился ещё больше. Я посмотрела на его красное лицо, на подмышки с причёской «тут потерялся и умер Индиана Джонс», и поняла, что честь моя под большой угрозой.

Под ОЧЕНЬ большой угрозой. Я это даже почувствовала бедром.

Серёжу я укусила, дёрнула за волосатую подмышку, заорала: «Я хочу домой!» — и сдриснула на лестницу в одних трусах. Честь была спасена. Сергей — подвергнут остракизму и бойкоту, а охота продолжалась.

Ещё через полгода у меня выросли сиськи до первого размера, и появилось увлечение панк-роком. Я ездила с друзьями-панками на Полянку, на концерты Гражданки, красила волосы в зелёный цвет, и влюбилась в прыщавого Квака.

Квак был кудряв, прыщав, и хорошо играл на гитаре. Что ещё надо для того, чтобы без памяти влюбиться?

Он рисовал мне на животе фломастером символ анархии, и выписывал аббревиатуру Гр. Об.

Мы целовались у него дома, под Курта Кобейна и «Хуй Забей».

Он говорил, что мои сиськи — сосисочного цвета, и у меня внутри всё замирало от такого поэтичного сравнения.

Он научил меня курить и ругаться матом, а так же прогуливать занятия в музыкальной школе.

А потом Квака забрали в армию.

На его проводах я вторично напилась, и ушла в ванную блевать.

Во время моего непрезентабельного занятия я вновь чуть не лишилась чести. Спасло то, что орудие, которым эта моя честь должна была быть отобрана — не функционировало. Почему-то. Зато я впервые это орудие увидела.