Долетела я до каморки Роберта. Отдышалась, поймала себя на том, что потею и воняю от страха не хуже Роберта, и пошевелила булками, проверяя наличие влаги меж ними. Сухобля. Видать, организм мой сильнее, чем я думала. Роберт по-босяцки пнул ногой облезлую дверь, и впустил меня в свои палаты. Впустил — это, правда, мягко сказано. Он меня туда впнул. Знаю, что нет такого слова, но по-другому и не скажешь. Когда дверь за мной захлопнулась, я медленно огляделась…

2 пивных ящика. На них лежит матрас. Ссаный. Судя по цвету, виду и запаху. Это, типа, кровать. Ещё один ящик. На нём доска. Это стол. За ним едят. Такой же стул. На нём сидят. И шифоньер с тёмным потрескавшимся зеркалом. Я шлёпнулась на стул. Который ящик. И стала ждать смерти от армянского надругательства.

Роберт важно сел рядом, шлёпнул мне на стол фотоальбом, и сказал: «Это фотки с нудистского пляжа. Оцени мой член.» Я судорожно сглотнула, и поняла, что меня щас выипут. Возможно, с извращениями. И заставят мастурбировать бородавку. икнула. Снова пошевелила булками. Сухо. Вздохнула и открыла альбом.

Увидела члены. Сплошные члены. В зарослях чего-то дикорастущего. С мотнёй а-ля «Тут потерялся и умер Индиана Джонс». Зажмурилась. Пошевелила булками. Сухо. Аминь.

Не знаю, правда, какой из этих членов принадлежал Роберту, но на всякий случай сказала: «Неплохой такой… Пенис. Да.»

Роберт очень обрадовался, и обнажил в смущённой улыбке коричневые зубы.

И сказал: «А теперь выпьем с горя! Где же кружка?» И убежал. Пока его не было, я предприняла попытку свалить через форточку, но поняла, что пятый этаж, а жопа у меня нихуя не с кулачок, еси чо… И загрустила. И снова настроилась на армянское надругательство.

И оно пришло. Через пять минут. С эмалированной зелёной кружкой, с которой, по видимому, прошёл весь ГУЛАГ его героический дедушка Автандил… В кружке плавали опилки и небольшие брёвна. Это был чай. Наверное. Ибо перед смертью пробовать яд не хотелось. Наверняка, он был долгоиграющий. Я бы сначала изошла поносом, соплями, и билась бы в корчах минимум 5 часов..

А вот в довесок к яду мне принесли овсяное печенье. Одно. Но, что характерно, спизжено оно было явно из клетки с попугаем. Ибо было явно поклёвано с одного краю.

Паника меня потихоньку отпустила. Раз меня поят чаем с печеньем — значит, уважают, и убивать прям щас не будут точно. Возможно, я отделаюсь только дрочуванием бородавки.

Тем временем у меня затекла жопа. Реально так затекла. И я встала. В полный рост. При этом у меня задралась рубашка, и на секунду мелькнула серёжка в пупке..

ЖЕСТЬ!!! Жесть-жесть-жесть!!!!! Кто ж знал, что пирсинг — это фетиш Роберта Робертовича??? Мой дырявый пуп с дешёвой серёжкой из хирургической стали произвел на Бандероса неизгладимое впечатление: он рухнул на колени, припал к моему животу губами, и стал грызть мою серёжку, бормоча: «Принцесса моя… Я тебя люблю… Выходи за меня замуж… Мондула моя..» Я случайно опустила глаза вниз, и увидела 2 жёлтые пятки, торчащие из рваных разноцветных носков..

Всё. Это меня и спасло. Это вывело меня из какого-то гипноза, и я рванула прочь из каморки, по инерции схватив СПИД-инфо-пароль. И безошибочно пролетела по лабиринту коридоров к входной двери..

Сзади топал по линолеуму жёлтыми копытами армянский Бандерос, и кричал: «Отдай газету!!!!!!!! Я её ещё не читал!!!!! Отдай!!!»

Я кинула ему газету, и вылетела на лестницу. По лестнице я скатилась кубарем, и понеслась, не разбирая дороги… Я бежала, черпая апрельскую уличную жижу своими полусапожками, на ходу крестилась, и, на ходу тусуя булки, наконец, обнаружила меж ними приятную влажность. Бля. «Легко отделалась!» — мелькнула мысль, и я продолжила своё бегство из Шоушенка.

..С тех пор прошло 7 лет, а я всё ещё ненавижу словосочетание «Антонио Бандерос», рубашки в клетку, и длинные волосы у мужчин.

Павловский рефлекс — форева!!!

07-06-2008 11:30

Ассоциации — вещь странная и порой пиздец какая интересная.

У меня, к примеру, иногда такие ассоциации с чем-то возникают — я сама потом с себя охуеваю.

На днях, заглянув дома в свой рефрижератор, я с прискорбием обнаружила там хуй. В том смысле, что из продуктов питания там имелся только суповой набор в виде верёвочки от сардельки, и лошадиного копыта, для собачушки. А скоро мужыг мой с работы придти был должен. И вполне вероятно, он дал бы мне пизды за отсутствия ужына. В общем, вариантов мало: или пиздюли, или в магазин.

Я выбрала второй вариант. Нарядилась, бровушки подмазала, и попёрлась в супермаркет.

Купила я там пищи разнообразной, гандонов на всякий пожарный, и уже домой почти собралась, но тут стопиццот тысяч чертей меня дёрнули завернуть в магазинчег с разной, блять, бижутерией. Очень я люблю всяческие стекляшки разноцветные. Причём, не носить даже, а просто покупать. Дома уже ящик целый всяких бусиков, хуюсиков, браслетиков, заколочек и прочего щастья туземцев набрался. Бывает, раскрылачусь я возле своего ящика с бохатством, как Кащей, и сижу себе, над златом чахну. Закопаюсь в нево по локоть, и ковыряюсь, ковыряюсь, ковыряюсь… Иногда почти до оргазма. И все домашние мои уже знают: если Лида в ванной закрылась, стонет там громко и гремит чем-то — значит, мыццо и гадить надо ходить к соседям. Это надолго.

Но вернёмся к ассоцыациям.

Я такая, колбасой и томатами нагруженная, с гандонами подмышкой, заворачиваю в этот магазин, где сразу начинаю рыцца в бохатсве, и стонать. В магазине этом меня давно знают, и уже почти не бояцца. Естественно, нарыла я там себе серёжку в пупог. В виде бабочки-мутанта, с серебристой соплёй, торчащей из жопы. Красивая штописдец. Особенно сопля эта, из стразиков самоцветных. Застонала я пуще прежнего, купила мутанта незамедлительно, и домой поскакала, в спирте её полоскать, и примеривать к своему пупку.

И только я эту бабочку в себя воткнула — в башке сразу ассоциацыи ка-а-ак попёрли!

Дело было лет восемь-девять назад. Молодая я была, тупая до икоты, и к авантюрам склонная. И подрушка у меня была, Наташка. Ну так, подрушка-не подрушка, в школе когда-то вместе учились. А работала Наташка тогда в каком-то пидрестическом модельном агенстве, администратором. Одна тёлка во всём штате. Остальные — пидоры непонятные. Как её туда занесло — не знаю. По блату, вестимо. Я, например, в то время отрабатывала практику в детской театральной студии, сценарии сочиняла, спиктакли ставила. Всё лучше, чем с гомосексуалистами якшаться, я щитаю. И как-то припёрлась я к Наташке на работу. То ли отдать ей чота надо было, то ли забрать — уже не помню, не суть.

И вот сидим мы с ней, кофе пьём, над секс-меньшинствами смеёмся-потешаемся, анекдоты про Бориса Моисеева рассказываем. В общем, две такие ниибаццо остроумные Елены Степаненки.

Вдрук дверь открываецца, и в кабинет к Наташке заходит натуральный мальчик-гей.

— Хай, Натали, — говорит педик, и лыбицца. И в зубах передних у нево брульянты лучики пускают, — Арнольдик у себя?

— Чо я тебе, секретарша штоли? — Огрызаецца Наташка, и злобно на брульянты смотрит. — Не знаю я. Сам иди смотри.

— Экая ты гадкая, Натали. — Огорчилась геятина, и ушла, дверью хлопнув.

— Это кто такой? — Спрашиваю. — И чо у него в зубах застряло такое красивое?

— Это Костик, модель наша бывшая. — Наташка поморщилась. Щас нашол себе алигарха какова-то, и тот его в тухлый блютуз шпилит. За бабло. А чо там у нево во рту… Так это, наверное, Костик так своё рабочее место украшает. Фубля.

— Фубля. — Согласилась.

Тут дверь снова открываецца, и снова к нам Костик заходит.

— А что, девчонки, — сверкнул яхонтами любовник алигарха, — может, выпьем? Арнольдика нету всё равно, и до конца рабочего дня полчаса всего осталось. Так выпьем же!

— Чо такое Арнольдик? — Пихаю в бок Наташку. — Главный гей в вашем рассаднике Пенкиных?

— Типа того. Директор наш. Судя по всему, один из Костиных брюликов — его подарочек. Везёт пидорасам.