Медведь толкнул ее ногтем, чтобы двигалась.
— Ну! — сказал он. И потом еще раз толкнул. — Говори еще!
— Что говорить?
— Спасибо за угощение, говори.
— Спасибо за угощение, — послушно повторила Золотинка и замолкла.
Медведь подпихнул ногтем:
— Ну!
— Что говорить?
— Я уже пойду, пора мне уходить, говори.
— Спасибо за угощение. Мне уже пора. Я тороплюсь, — сказала Золотинка, не понимая, чего зверь хочет.
— Говори еще, — потребовал он, едва девушка замолчала.
Золотинка повторила все то же самое еще раз. А Поглум слушал очень внимательно, насторожив маленькие круглые ушки.
— Говори еще! — потребовал он с явной угрозой. И как-то нехорошо подвинулся. Достаточно было малейшей неосторожности, чтобы эта гора рыхлого синего меха подмяла Золотинку, как какую-нибудь блошку, а осторожностью Поглум как будто не отличался.
— Что ж говорить? — лепетала Золотинка, опасаясь закрыть рот даже ненадолго. — Вот я тебе расскажу сказку, — сообразила она, понимая, уже что Поглуму все равно, что бы они ни говорила — лишь бы помучать. — Хочешь сказку?
Выражение настороженного внимания не менялось на хитрой медвежьей роже.
— Ну так я тебе расскажу сказку. Она называется «Маша и медведь». Ладно? Очень хорошая сказка.
Поглум совсем замер. Как притих при первых звуках переливчатого голоса Золотинки, так, кажется, ни разу не шевельнулся, пока она не кончила. А рассказывать пришлось все по порядку. Как жили-были старик со старухой и была у них внучка Маша. Как Маша пошла в дремучий лес и «кустик за кустиком, деревце за деревцем» заблудилась. Как Маша испугалась. Как она нашла в лесу избушку и обрадовалась. И как снова испугалась, потому что в избушке жил медведь, дикий и невоспитанный. И как пришлось ей жить у медведя, и как она вела домашнее хозяйство — на удивление успешно. И как она обманула медведя: напекла пирожков и велела топтыгину отнести гостинец дедушке с бабушкой, а сама забралась в короб. И как медведь понес. И наконец, миг содрогания, ужасное испытание судьбы: «сяду на пенек, съем пирожок», — говорит простодушный топтыгин, такой понятный в своей простительной слабости. «Высоко сижу, далеко гляжу!» — угрожает из короба лукавая девочка. «Вижу! Вижу! Не садись на пенек, не ешь пирожок, неси дедушке, неси бабушке!» И топтыгин, не присев и не перекусив, самоотверженно плетется на голодное брюхо по солнцепеку дальше…
Когда Золотинка кончила: и собаки прогнали медведя из дедушкиной деревни, Поглум долго и зачарованно молчал. Потом вздохнул, вздымая бока, и промолвил измененным, страдальческим голосом:
— Говори еще.
— Хочешь сказку «Гуси-лебеди»?
— Нет, — возразил Поглум коротко. — Говори «Маша и медведь».
Золотинка добросовестно пересказала все имевшие место события от начала и до конца второй раз.
— Говори еще, — велел Поглум, едва Золотинка довела повествование до залаявших на лесного гостя собак и в противоречии с исторической правдой поведала, как улепетывал медведь, не чуя ног, бросив и короб, и Машу. Правда заключалась в том — и Золотинка хорошо это помнила, — что «и собаки разорвали медведя». Золотинка с детства возмущалась этой жестокой несправедливостью и с чистой совестью о ней умолчала.
Когда Поглум с неослабевающим вниманием выслушал сказку в третий раз, а потом и в четвертый, он заплакал. По мохнатым щекам его покатились крупные ясные слезы, Поглум утирался широкой, как таз, лапой и не мог вымолвить ни слова, даже «говори еще!» не сумел повторить. Воспользовавшись передышкой, донельзя утомленная Золотинка поела еще меду, остерегаясь, однако, жадничать, и улеглась на соломенной ложе у стены. Она опустила веки.
— Говори еще! — послышался над ней рыдающий, размазанный слезами голос. Золотинка не откликалась. Поглум толкнул ее когтем, довольно чувствительно поддал — все равно она не открывала глаза. Напрасно причитал Поглум: «Говори еще!»
Золотинка была, как мертвая, и это давало ей надежду на снисходительность Поглума из рода Поглумов, которые не едят дохлятины. Она упорствовала в своем притворстве, пренебрегая немилосердными толчками. Она предпочитала сносить таску и выволочку, чем молоть заплетающимся от утомления языком, в пятый раз пересказывая повесть о незадавшемся содружестве Маши и медведя.
— Говори еще! — теребил ее Поглум, но как-то уже не совсем уверенно. Он, видно, и сам уже начинал понимать, что всему приходит конец, когда-никогда кончаются даже самые упоительные, завораживающие сказки. Самые трогательные, волнующие, будящие и мысль, и чувство, и воображение, побуждающие к раздумьям сказки — они тоже имеют конец.
Поглум поутих, а немного погодя загромыхал железом. Осторожно приоткрыв веки, Золотинка подсматривала. Прихватив прут толщиной в два пальца, он потянул девушку за ногу и принялся навертывать железные путы. Со всем возможным тщанием, усердно, пыхтя и вздыхая, он окрутил щиколотку один раз, другой и третий, так что получилось подобие толстой пружины, а оставшиеся усы развел под прямым углом друг к другу. С этой тяжестью на ногах, растопыренной к тому же несуразными концами, трудно было бы, наверное, даже ковылять, не то, что ходить.
Золотинка, однако, почла за благо не просыпаться, оставив объяснения до лучших времен. А Поглум, тяжко вздыхая, пристроился возле бочек и коробов и принялся громко чавкать, утирая слезы. Полусырую коровью ляжку она раздирал так же легко, как крутил, не замечая сопротивления, кованый железный прут. Доел все под слезы и вздохи, напился из лужи, сразу обмелевшей, огладил округлившееся брюшко и повалился на соломенное ложе обок с Золотинкой, заслонив свет. По малом времени послышался переливчатый храп.
Голубой медведь из рода Поглумов, которые не едят дохлятины, здоров был спать. Он храпел и ненадолго затихал, ворочался и вздыхал, то невнятно поскуливал, то отмахивался от неведомых призраков, и все равно спал. А Золотинка боялась смежить веки возле этой беспокойной горы. Правда тепло было, как у печки, и тепло и сонно, сладко туманились мысли…
Очнувшись под горловые переливы и трели Поглума, Золотинка почувствовала, что посаженная в железо нога занемела. Хотелось есть. Есть ей хотелось все время, даже во сне. Она начала шевелить ступней, оттянула ее на носок и так втащила в пружину сколько получилось, а потом принялась поворачиваться кругом и мало-помалу вывинтила ногу из железных пут, основательных с виду, но не весьма искусных. Осталось только подняться и потихоньку пробраться между стеной и мохнатым задом.
По закрытым укладкам с едой лазили крысы. Не очень-то они испугались и Золотинки, а она не имела сил напрягать волю, чтобы пугнуть их внутренним окриком, потому вооружилась попросту железным прутом и не замедлила пустить его в дело. Поглум спал, почесываясь, и не проснулся даже от грохота, от крысиного писка и шипения, от всей той кутерьмы, которую учинила, расправляясь с хвостатыми тварями, Золотинка. Крысы отступили за решетку и там беспокойно метались и злобствовали, глазея, как Золотинка ест. Они не спешили расступиться, когда она покончила с едой — с усилием оторвалась от меда и, малость передохнув, направилась к выходу, чтобы обследовать подземелье.
Суетливо витая, хотенчик настаивал на еде, но за порогом клетки развернулся в другую сторону. Они вышли в высокий и просторный подземный ход, по бокам которого зияли мрачные ответвления. Это была темница. Какой-нибудь тупик, убогий лаз, выбоина в скале содержали в себе посаженного на цепь узника — едва прикрытые лохмотьями костлявые мощи, патлатая голова. Затерявшиеся в безвременье старцы… они встречали девушку напряженным взором из-под руки, сияние изумруда слепило отвыкшие от света глаза. Золотинка тихонько ступала, оглядываясь… вдруг настигала ее шамкающая воркотня, звон цепей и она вздрагивала от короткого, бессмысленного смешка за спиной. По гладко выбитому полу пустынного прохода шмыгали крысы. Непроницаемая мгла впереди возвращала слабое эхо шагов, из чего можно было получить некоторое представление о размерах подземелья. Хотенчик указывал во мглу, вперед, минуя боковые проходы, где на цепях или за решеткой молчали узники, которые силились удивиться при появлении оборванного и истощенного призрака со сверкающим камнем и золотой цепью в руке. Вряд ли узники разбирали явь это или сон.