А здесь слышались все те же сальные разговоры, из которых мало что можно было извлечь полезного. Обычные толки о жратве, выпивке и бабах. Разнообразие улавливалось только в том, что жратвы и выпивки ожидалось особенно много. Вселенские потрясения затухающей волной вызывали в затхлом мирке караульни приливы и отливы жратвы. Только в этом смысле тюремные сторожа и понимали мировые потрясения и перемены… И вдруг Золотинка сообразила, что это и есть событие. За пределами караульни происходило что-то действительно важное.

Сначала Золотинка уловила из разговоров, что ворота крепости открыты. Осада снята, так что ли? Но куда в таком случае подевались курники? Было какое сражение или нет? Кто победил? И заключен ли мир? Заметно усилившийся во дворе галдеж тоже указывал на значительные причины и не менее впечатляющие следствия, в которых, однако, ничего нельзя было разобрать… Пока Золотинка не расслышала оглушительное слово свадьба!

Пир на весь мир — княжеская, царская свадьба! Юлий и заморская принцесса Нута обвенчались. Они стали мужем и женой. Вот отчего у тюремщиков прибавилось жратвы и выпивки.

Но меня-то это не касается, никак не касается, поспешно сказала себе Золотинка. Мне-то чего радоваться?

Но, как ни спешила, не успела она запастись трезвыми соображениями — поздно, сердце зашлось, и так перехватило ее болью, что она стояла судорожно разевая рот в попытке вздохнуть. Рухнуло, пало все, что так ловко и благоразумно городила она в душе, защищаясь. Все, что достигла в борьбе с собой за многие дни и недели прахом пошло в одно мгновение, развеявшись без следа. Нечем ей было защититься. Просто больно и все.

Вот ведь, кажется, забыла она Юлия, совсем забыла, заставила себя забыть, не вспоминала…

А и вспоминать не нужно было — никуда он не уходил из сердца. Всегда там.

Золотинка мычала, закусив губу, как подраненная.

Вот ведь как: поженились. Естественно и закономерно. Ничего не поделаешь, говорила она себе в утешение.

И от этого, что ничего не поделаешь, становилось еще горше. Невыносимее.

Золотинка задыхалась в жгучей потребности немедленно, не откладывая, выбраться из затхлого подземелья на волю, на солнце, на ветер…

Возбужденную мысль лихорадило, и Золотинка, перебирая одни и те же подробности несостоявшихся замыслов, наталкиваясь на те же самые неразрешимые затруднения, остановилась вдруг там, где всякий раз пробегала, не задерживаясь. Вдруг она нашла выход. Простое до смешного решение. Нужно было обдумать частности, но все теперь получалось как будто само собой, обстоятельства сами раскрыли Золотинке свои возможности, когда она почувствовала, что не в силах оставаться в темнице еще день и час.

Теперь она сообразила. И когда несколькими мысленными приемами разделалась с Зыком, возникла необходимость подумать и о Поглуме. Но тут Золотинка не стала ничего загадывать, а попросту растолкала лежебоку.

Страдальчески поморщившись, Поглум продрал глаза и едва только полуосмысленный взор его остановился на девушке, улыбнулся совершенно непроизвольно. Потом сразу же обнаружилась необходимость нахмуриться:

— А где железяка? Куда ты ее дела?

— Я ее сняла, — пожала плечами Золотинка. — Ты думаешь, я так и буду сидеть на привязи целыми днями, пока ты дрыхнешь?

— А что такого? — пробормотал Поглум, сбитый с толку запальчивым тоном девушки.

— Ничего такого. Просто я больше эту дурацкую штуку надевать не буду. Мне надоело надевать ее по пять раз в день. Надевать и снимать. От этого самый терпеливый человек взвоет. И вообще я ухожу.

— Как? Совсем? — Поглум окончательно проснулся. Ошеломленный напором, он не успел толком рассердиться на самовольство Золотинки, как ошарашен был еще больше.

— У меня много дел, — сказала Золотинка. — Не могу же я вечно околачиваться в этой гнилой дыре. Завтра во время обхода посадишь меня в пустой короб из-под хлеба и, когда сторожа спустятся в подземелье, сунешь короб в караульню… Не отвлекайся! Убери палец изо рта и слушай внимательно!

Поглум испугано вынул обслюнявленный палец, полагая, очевидно, меньшим злом подчиниться в таком маловажном обстоятельстве, чтобы спасти большее. Простодушный зверь! Он мнил возможным что-то еще спасти!

— Поставишь короб, — неумолимо продолжала Золотинка, — и как бы невзначай закрой ворота, так чтобы сторожа не видели караульню из тюрьмы. А если кто вздумает подняться наверх, замешкай на лестнице и не пускай. Если все будет, как надо, я мигом управлюсь.

— А я? — жалко вымолвил Поглум.

— И ты управишься.

— Я останусь? Ты уйдешь, а я останусь?

— Да, ты останешься. Здесь можно жить.

Поглум приоткрыл пасть, словно хотел возразить, но из этого вышел один только судорожный, протяжный вздох и ничего более вразумительного… Он понурился.

— А ты… не боишься Рукосила?

— Боюсь.

Снова он задумался и кусал коготь. Золотинка не мешала его тягостным мыслям.

— А какие медведи тебя нравятся? — вскинул он вдруг голову, словно припомнив нечто обнадеживающее.

— Веселые, — отрезала Золотинка.

Несчастная морда Поглума вытянулась еще больше.

— И неунывающие, — добавила она, завершая удар.

Бедняга уж задохнулся, приоткрыв пасть. На грязную щеку его покатилась слеза. Золотинка закусила губу: нельзя было поддаваться жалости, если она хотела довести до конца это безжалостное дело.

— Веселые и неунывающие? — смутным голосом переспросил медведь.

— Именно так, — подтвердила Золотинка.

Поглум отвернулся. Золотинка хранила жестокое молчание… По малом времени он шевельнулся, с некоторым усилием как бы возвращая себе задор… обратил к Золотинке искаженную горем морду и судорожно оскалился, а потом неуклюже подпрыгнул. И еще подпрыгнул, прихлопывая себя по ляжкам. Тусклая пыль, от которой голубой мех делался грязно-серым, вздыбилась облаком — Поглум давно себя не выбивал. Тучи пыли окутали и Золотинка, сначала она держалась, потом зачихала и прикрылась.

— Не беспокоит? — со слезами на глазах хохотнул Поглум. И запрыгал еще шибче, словно поднявшийся на дыбы диван. Осыпая себя гулкими колотушками, он повернулся задом, выставил ошеломляющих размеров гору с глубоким ущельем посередине и пукнул губами. Очень похоже.

И от этой несусветной дури, от этих дичайших глупостей Золотинка против всякого ожидания хихикнула. Она успела с собой справиться и, когда Поглум повернулся, встретила его суровым взглядом.

— Простите, я вам не повоняю? — промямлил он, жеманясь.

Золотинка имела жестокость отвернуться.

Тогда Поглум двумя скачками перебежал на ту сторону.

Она опустила глаза.

Тогда Поглум распластался по полу, уподобляясь плохо выделанной шкуре, и заглянул снизу.

Золотинка ощущала, что сейчас вот что-то лопнет внутри и она расхохочется. Она закрыла глаза и сцепила зубы. Поглум легонько толкнул ее скрученной, как пружина, железкой, которую вытащил из соломы:

— Простите, это вам не украшает? — послышался вкрадчивый голос.

Золотинка крепилась.

Перекореженный прут, служивший прежде путами, бесцельно мотался под носом у Золотинки… Поглум тяжко вздохнул и отбросил его прочь.

— Ты все хорошо запомнил? — сказала Золотинка. — Что нужно сделать? Если что не так, Зык меня растерзает, делай, как я сказала. Когда разнесешь узникам хлеб, забрось сюда пустой короб, я в него спрячусь, а ты унесешь.

Ночью Поглум плохо спал, что бывало с ним крайне редко, вставал и как-то неуверенно, пошатываясь, ходил пить. Золотинка наблюдала за ним из-под ресниц, но не шевелилась. Она тоже почти не спала в эту ночь. И так они ворочались, вздыхая поочередно, и друг от друга таились. И раздавался в скребущейся крысами тишине горький, неведомо чей голос: веселые, значит… неунывающие…

Под утро уже — на земле, наверное, настал день — Поглум опять поднялся и долго смотрел на притворно спящую девушку. Бережно принял ее на лапы, погрузил в необъятную свою грудь, лохматую и жаркую, как печка, и двинулся по подвалу, тихонечко раскачиваясь.