Ее оставили ждать в узком и темной коридоре, под сводами которого свисали на цепях кованые светильники. Выцветшие ковры на стенах повествовали о земной жизни всемилостивого господа нашего Рода. Последовательно были изображены зачатие солнечным лучом и рождество Рода. Подвиги Рода в колыбели, посрамление учителей, словопрение о вере, чудесное плавание на мельничном жернове, воскрешение семисот семидесяти мертвых, проповедь высшего блага и, наконец, мученическая смерть на колесе.

Золотинка имела достаточно времени, чтобы изучить ковры, поучительное содержание которых так мало вязалось с образом жизни Рукосила. Как большинство образованных людей своего времени, Рукосил, конечно же, не принимал на веру благочестивую ложь составителей Родословца.

Снова явились Острые Усики, совсем присмиревшие, и, проведя Золотинку через сени, растворили перед ней тяжелую двустворчатую дверь.

Золотинка ступила в обширный и высокий покой с тремя большими окнами на запад, судя по положению солнца. Несколько в стороне от окна и боком к свету покоился на двух резных столбах тяжелый стол, за которым сидел в окружении письменных принадлежностей и каких-то мелких вещичек Рукосил — в золотом халате с белыми отворотами. Поодаль в глубине покоя высилась обширная кровать под грязно-розовым балдахином. Подле нее на маленьком столице стоял таз и кувшин для умывания. В огромных напольных вазах торчало составленное диковинными букетами оружие — копья, бердыши и дротики, мечи, сабли и кончары.

— Я пришла за Поплевой, — молвила Золотинка, остановившись у порога. Дверь за спиной прикрылась без ее участия.

Оторвавшись от бумаг, — по всему выходило, что Рукосил очень занят — он кинул небрежный взгляд.

— Не вижу радости.

Свежие щеки чародея румянились, бодро топорщились усы, пышно лежали завитые волосы, но глаза, больные глаза, ушли в темную сеть морщин, которая волшебству не поддавалась.

— Подойди сюда.

Она прошла пустым пространством комнаты и стала перед столом.

— Сними капюшон.

Она откинула капюшон и тогда он стал смотреть на нее, поигрывая большим белым пером.

— На причешись. — Он потянулся за гребнем, который лежал обок с чернильницей, отвороты халата разошлись, обнажая волосатую грудь.

Золотинка провела гребнем несколько раз и вернула его на край стола. Рукосил пристально наблюдал всякое движение девушки. Потом он отодвинулся вместе с креслом от стола, взял из готовальни маленький подпилок для ногтей и занялся руками, поглядывая на Золотинку.

Бесчувственное выражение в ее лице, которое так занимало Рукосила, имело еще и ту причину, что Золотинка ощущала покалывающую ломоту в затылке — предвестник мучений, которые неизбежно должно были последовать за потраченным на раненых волшебством.

— Хорошо, — раздумчиво играя бровями, молвил Рукосил. — Получишь ты своего Поплеву. Но сначала…

— Вот сейчас ты солгал, — бесстрастно сообщила Золотинка, бросив взгляд на выкатившиеся из орбит глаза.

Рукосил осекся, подпилок в руке замер. Уловил он в голосе девушки что-то такое, что заставило его поежиться в предощущении беды, размеров которой невозможно было наперед и помыслить.

— Да-да, — кивнула Золотинка. — Я читаю у тебя на лице каждое слово лжи так же верно, как… Ну, словом, всякий раз, когда ты сознаешь свою ложь, у тебя глаза на лоб лезут… и другие столь же выразительные коленца. Это открылось вчера, когда ты витийствовал на башне.

Рукосил облизал губы. Потом очень осторожно положил подпилок на исписанный лист и запахнул халат, прикрыв обнаженную грудь. Он не произнес ни слова.

— Отдай Поплеву и отдай Миху Луня и я уйду. Теперь уж тебе от меня не будет проку. Что толку в человеке, при котором зазорно и рот открыть? Да и мне не в радость глядеть, как ты хлопаешь ушами и орудуешь носом.

— А как ты это видишь? — молвил он, сообразив, ни к чему не обязывающий вопрос. Затруднительно ведь солгать вопросом, хотя, конечно, и это можно.

Золотинка пожала плечами:

— Ну, я сказала. Лицо перекошено и кривляется.

Непроизвольно он приподнял руку, чтобы тронуть нос, и устыдился движения.

— Невозможно. Это никак невозможно! — сказал он, но голос дрогнул и нос шевельнулся.

— Врешь! — отрезала Золотинка. — Ты вовсе не убежден в том, что это невозможно.

— А вот и нет! — вскричал он, распаляя в себе негодование. Сердито выдвинул ящик стола и схватил маленький ключик, который принялся увеличиваться в размерах.

Слева от входной двери он провел рукой по голой, тесаного камня стене, и образовалась скважина. Заметно подросший ключ точно к ней подошел — стена побежала трещинами, часть ее начала поворачиваться со слабеньким крысиным писком. Растворилась глубокая выемка, где стояли на деревянных полках десятки припухлых от непомерной мудрости и почтенного возраста книг. Рукосил выхватил одну из них размером в восьмую долю листа.

— Указатель к полному изводу «Дополнений». К полному! — сказал он и начал листать, без всякого уважения к книге слюнявя палец. — Вот же, вот… Не сказано… Пропущено… — Он останавливался и снова начинал листать. — Нет! Нигде. Ничего такого нет. Не до-пол-не-но! — с напором провозгласил он. — Великие умы древности забыли, видишь ли, упомянуть, а она, сопля несчастная, внесет свое дополнение! Не рассказывай мне сказки!

И швырнул книгу на место.

— Как хочешь, — ровно сказала Золотинка. — Я предупредила.

Он заходил по комнате, возбуждено запахивая халат — хотелось ему укутаться по самое горло, — и потерял меховой шлепанец.

— Потолок этот из рыбьей кости! — воскликнул он, вскинув руку, а взор устремивши на Золотинку.

Она только хмыкнула, глянув на дубовые балки над головой.

— Но это невозможно! — повторил он, остановившись перед Золотинкой в одном шлепанце. — Невежественная самонадеянная девчонка! — почти выкрикнул он. И остановился: — Что? Солгал?

— Почему? — пожала плечами Золотинка. Дерганное возбуждение Рукосила ничего в ней не задевало. — Что тут не так? Ты пытаешься ловить на пустяках, потому что сразу понял, что я права. Бывали вещи и более невероятные, но это вот задевает тебя лично. Потому оказалось и невероятным, и невозможным, и бесстыдным, и нечестным, по видимости.

Он остановился, тут только, кажется, осмыслив все Золотинкой сказанное вполне и до конца, во всех далеко идущих следствиях. И прошипел, приблизив застылое лицо:

— Но ты-то понимаешь, что за такую проницательность убивают?!

— Догадываюсь, — отвечала Золотинка. — Поэтому я и хочу уйти. Чтобы не вводить тебя в искушение. Так вышло. Извини. Отныне между нами ничего не возможно. Никакие отношения вообще. Извини еще раз. И отдай мне Поплеву с Михой Лунем. Больше меня здесь ничто не держит. Я уйду и обещаю ни в чем тебе не противодействовать.

Подождав не скажет ли чего Рукосил, она добавила:

— И я поняла, зачем ты лгал, будто не знаешь ничего о Поплеве. Казалось бы, такой пустяк — что там Поплева, когда весь мир у ног! А тут не весь мир — одного человека отдать. Но ты боялся Поплевы. Ты ревновал. Заранее уже ревновал. Ты боялся, что придется делить меня с Поплевой, а, может быть, и того хуже…

Рукосил сделал несколько неровных шагов, не замечая, что потерял шлепанец, отодвинул книги и взгромоздился на стол. Множество сложных и трудных чувств выказывал его взгляд, но не было в нем уже той липкой и холодной одновременно сладости, с какой он просил Золотинку откинуть капюшон и причесаться. От этого, кажется, Рукосил излечился — от сладости. Взгляд его выказывал скорее недоверие, настороженность, враждебность… А более всего растерянность.

— Поплевы нет в замке, Поплева далеко, — соврал он, покачивая на весу единственным шлепанцем.

— Врешь, — заметила Золотинка, не распространяясь.

Щеки чародея пошли пятнами. Таким Золотинка Рукосила никогда не видела и даже представить себя не могла: краснеющего от смущения Рукосила!

— Мы уйдем с Поплевой, мы исчезнем, чтобы не попадаться тебе на пути. И я не буду волхвовать, я хочу жить. Я хочу жить, — повторила Золотинка с мимолетным вздохом.